Да, мне нравится образ ребенка, которым Юнгер когда-то был, которого он воскрешает в своих воспоминаниях, но которым он уже не является, того ребенка, который мог потеряться в простых, бесцельных играх. «Самая большая психологическая ошибка, которую совершили по отношению ко мне, – это сочли меня взрослым, – записывает Грин в возрасте 94 лет. – Это ключ ко всему моему творчеству». Среди взрослых Юнгеру ближе всего те, кто с увлечением занимается чем-то, не приносящим никакой пользы: страстные коллекционеры, шахматисты-любители, фанатичные филологи, добросовестные садоводы и люди вроде Дитера Х. Штюнделя. Важен не сам объект увлечения, будь он малозначительным или великим, мирским или религиозным, а само состояние восторга.

Якобу Беме было достаточно взглянуть на оловянный сосуд, чтобы почувствовать всю любовь Бога. Такое случается, потому что даже в самом неприметном, банальном предмете заключено все. Но это не произошло бы, если бы сосуд был серебряным, бронзовым или железным. Божественное проявляется повсюду, но ни в одной книге не сказано, когда, где и под каким углом это произойдет для того единственного сердца, что бьется в твоей груди. Для Якоба Беме этот сосуд мог быть только оловянным. Неудивительно, что Оффенбах, который принадлежит к числу искателей восточной мудрости, больше всего среди произведений Юнгера любит «Рискующее сердце»: «Вера, благочестие, отвага, подверженность вдохновению, привязанность к чему бы то ни было, короче говоря, все, что резко отвергается нынешним временем как глупость, – всегда, когда бы мы это ни почувствовали, легче дышится, пусть и в ограниченнейшем кругу».

То, что Юнгер пишет о политике после 1945 года, оказывается даже сложнее для восприятия, чем его дневники времен войны. Несмотря на то что он старается придерживаться основ конституционного порядка, поддерживать связи с Западом и Бундесвером, его проза становится настолько помпезной и скованной, что хочется бросить ему в лицо его собственные слова: «Стиль зиждется на справедливости». Однако там, где Юнгер действительно увлечен, его проза оживает, становится пластичной, быстрой, дерзкой, даже вызывающей, а идеи кажутся намного мудрее, чем когда он пытается подвести итоги своей жизни. Даже о смерти, кажется, он знал в молодости больше: в «Рискующем сердце» он описывает переход в иной мир с такой точностью, будто, подобно Петеру Надашу, однажды умер и воскрес. Описывает, как отдалялся от окружающих, как смотрел на себя сверху, пока близкие целовали его чело, как исчезала боль, а перед глазами проносились воспоминания, но скорее их суть, нежели сами образы. Описывает утрату пространства и времени, воспринимаемую как освобождение.