– Ну, если бы все звонили, мы бы вообще не смогли работать, – отвечает женщина, которая наконец признается, что занимается обработкой многочисленных заявок на визы.

Насколько долго в стране нет порядка, становится очевидным спустя два часа, когда я оказываюсь внизу перед окошками касс, где никто не соблюдает очередь. У немногих женщин глаза полны слез или, как у меня, злости. И даже мне удается добраться до кассы только после того, как я на немецком, а не на фарси, кричу, что теперь моя очередь. Как будто включив свою вежливость, которая не пригодилась им на войне, афганцы тут же уступают место и приглашают меня разделить трапезу на покрывале во дворе.

245

Издательство Оффенбаха, на чью рассылку я не подписывалась, но если отпишусь и Оффенбах узнает, то получится неловко, сегодня напоминает о тридцать первой годовщине смерти Булента Рауфа. Понятия не имею, кто это – турок, мусульманин? Но разве это издательство не христианское, даже консервативное? Какой смысл в том, чтобы отмечать тридцать первую годовщину смерти? Ладно еще двадцать пятую, тридцатую или сороковую годовщину, даже тридцать пятую. Тем не менее я почти благодарна за эту цитату, потому что день снова прошел в тревоге, а выздоровление идет слишком медленно: «Помни, что ребенок – это не просто чей-то потомок, а индивидуальное воплощение Бога. Заботясь о нем, оберегая его, служа ему, ты заботишься о Нем, оберегаешь Его и служишь Ему. Ибо Он, в Своей бесценной независимости, стал зависимым, чтобы быть тебе примером и уроком». Как это ни очевидно, но раньше я никогда не задумывалась о том, что не только отец и мать, возлюбленные, но и собственное дитя – тоже воплощение Бога. И значит, родительская любовь также имеет вертикальное измерение. Впрочем, как и все. В христианстве говорят о сыновстве, но оно не связано с собственным ребенком.

246

Моя лучшая подруга, которая всегда была против всего – в восьмидесятых против атомной электростанции «Брокдорф», НАТО, ФРГ, переписи населения, – пишет мне сообщение с главного вокзала, где вчера толпа избивала полицейских, охотилась на иностранцев и чувствовала себя настоящим немецким народом. Она пишет, что сейчас участвует в демонстрации в поддержку Конституции. Мне кажется, она пишет совершенно серьезно, без какой-либо иронии.

247

Не хочу писать о сегодняшнем дне. Лучше напишу о вчерашнем вечере, когда пришло сообщение: мы с сыном сидели в кафе, где я курила кальян, играли в нарды, ели мезе и мороженое на палочке, пили, он – колу без сахара, я – ракы́. Я уговорила сына выйти на улицу, несмотря на его усталость, которая грозила стать хронической, и насладиться прохладным вечерним воздухом. Казалось, окно в его душе распахнулось – он заметно повеселел, приветствовал соседей, среди которых вырос, с неожиданным удовольствием вел короткие повседневные беседы и спрашивал, не хочет ли кто-то присоединиться к нам. Я написала подруге (хотя все еще была на нее зла). Она всегда знает, что рассказать, чтобы заинтересовать моего сына, – о климате, футболе или о том, какая я несносная, – а мне самой больше нечем было его развеселить.