271

Описывая свое первое воспоминание – о том, как он, будучи двухлетним малышом, падает с лестницы во время бомбардировки, Петер Надаш размышляет о том, что у маленьких детей восприятие внутреннего мира еще не отделено от восприятия внешнего. Разум фиксирует образы, запечатлевая и эмоции, но возможно, что эти эмоции связываются с образами только позднее. В сознании также остаются следы слов, но их значение еще не закреплено и не подтверждено.

В моем самом раннем воспоминании я нахожусь в кроватке, стоящей в родительской спальне. Болит ухо. Темно, синие шторы плотно задернуты, мне около года-двух, не больше. Смотрю снизу вверх и одновременно, словно находясь на пороге смерти, смотрю на себя сверху вниз. Я всегда думала, что этот взгляд со стороны – лишь поздняя проекция, но теперь даже не знаю. Я все еще помню облегчение от того, когда кто-то, скорее всего моя мать, поднимает меня из кроватки и нежно прижимает к груди. Если там были слова, то они должны были быть на персидском. Я связываю слово джудже, что означает «цыпленок», с этим моментом нежности; быть может, так называла меня тогда мать, хотя это всего лишь догадка. Я ощущаю боль в ушах, не слыша слова джудже. Двойное «дж», как в имени Джим, и острое, короткое «у» ассоциируются с болью в барабанной перепонке, так же как Надаш ассоциирует падение с лестницы в ночь бомбардировки со всеми последующими лестницами в своей жизни. Реально это или нет, но, обнимая меня, мать каждый раз говорила джудже. Даже сейчас я слышу это слово, хотя прошло уже около сорока лет с тех пор, как она в последний раз прижимала меня к груди – а последний раз, когда ее я обнимала, она умирала. Из всех звуков больше всего я люблю мягкий «дж», которого нет в немецком языке. Я бы хотела называть свою мать «цыпленок».

Надаш пишет, продолжая свои размышления, что в сознании маленького ребенка все понятия тесно связаны с конкретными переживаниями и впечатлениями; то есть не существует отдельного хранилища понятий. Вместо этого у ребенка есть хранилище образов, которое со временем отделяется от опыта. Акустическая память, несомненно, тоже должна существовать, хотя Надаш, как фотограф, о ней не упоминает. Первыми словами, которые Надаш произнес безошибочно, были «Бачка» и «Байя». Самое раннее слово, которое я помню, – это нежное джудже. Уже в этих двух первых словах – «Бачка» и «цыпленок», возможно, даже в самом сочетании глухих согласных «чк» и звонкого «дж», заложено кардинально разное отношение к миру.

Я не могу писать такие книги, какие писали Надаш, Кертес, Эстерхази, Драгоман, Бартиш, Краснахоркаи, Борбей, Бан, Кристоф; о них просто не знает мое поколение, выросшее в Западной Германии. Связывать каждый этап жизни с историей двадцатого века, особенно с историей насилия и идеологий, как это делает Надаш в автобиографическом исследовании, для меня невозможно. Моя ушная боль всего лишь самое обычное ощущение. Художественная обработка требует вовлечения собственного «я», поэтому, когда я пишу о войнах, я остаюсь строго в рамках репортажа. Однако правда в том, что мы все в Европе – «тяжело пострадавшие от войны или потомки тех, кто пострадал», независимо от того, «осознаем мы это или предпочитаем оставаться в неведении, потому что мы – идиоты и желаем оставаться таковыми».