Испытываю облегчение, когда первый рассказ – «Беглец», написанный в 1936 году, – захватывает меня сразу: да, с первой страницы, с первых предложений, которые, несмотря на спорный перевод, переносят меня из мрачного Кёльна в непроницаемые тропики: «Воздух не был разряжен, в нем невозможно было плыть. Мы забыли границы его цвета, пока он не стал подобен неразделенному песку, через который с трудом пробивалось дыхание. Шел дождь, он становился все сильнее, и между ливнями воздух был такой влажный, что заставлял нас путаться в столпах и создавал ощущение, что мы четыре дня подряд видим одних и тех же людей, которые проходят мимо нас в разных телах» [93]. После этих трех предложений ожидаешь, что вот-вот появится владелец плантации, который одинок уже сто лет, или полковник без армии, или повстанец, презирающий смерть, или юноша, который влюблен, вопреки запретам, предвкушаешь драму античных масштабов с небесными чудесами, которые нигде не описываются так реалистично, как в Латинской Америке. И вот у кубинца Хосе Лесамы Лимы, кажется, ты находишь источник этой магии. Но вместо этого на сцене появляется всего лишь мальчик, который по дороге в школу замечает, как капля дождя медленно стекает по вывеске ювелирного магазина. Эта необычная капля: она задерживается на самой нижней букве и приобретает ее тускло-зеленый оттенок, прежде чем, словно испугавшись, отступает назад, чтобы не оказаться слишком близко к краю металлической вывески. Вопреки гравитации, она некоторое время кружится на месте, пока порыв ветра не срывает ее с вывески и не швыряет на землю. Оказавшись на земле, капля растворяется в ничто.

Размышляла ли я подобным образом, будучи ребенком? Наверное, тогда я не смогла бы описать это столь детально. Но состояние полного погружения, когда все вокруг забывается, а внимание сосредоточено на чем-то крошечном, почти невидимом для взрослых, знакомо каждому ребенку: песок, который утекает сквозь пальцы, дождевой червь, спешащий по своим делам, муравей, несущий непомерную ношу, или след от самолета, медленно исчезающий в небе. Каждый день наполнен сотнями таких маленьких чудес, и только ребенок способен уловить хотя бы несколько из них. То, что для нас является верой, для детей – это просто их непосредственная эмпирическая реальность, их истинное восприятие мира.

Больше ничего значимого не происходит. Мальчик встречает одноклассника, который легко убеждает его прогулять школу. Вместе они идут к морю, где одноклассник оставляет мальчика, встретив другого, постарше, который ведет его в кино. Никакой трагедии, тем более никакого чуда. И все же: соединяя существительные, прилагательные и глаголы, которые обычно не сочетаются, Лесама Лима возвращает миру его таинственность, ту самую, которая под микроскопом действительно оказывается его сущностью. Например, «вывеска покрыта холмами и пустынями, созданными ветром и дождем, из-за чего забытые буквы едва видны», а стена, на которой висит эта вывеска, выглядит так, будто «дождь забавы ради натянул на нее усыпанное звездами плотное оленевое сукно, создавая размытую небесную карту». Дети в рассказе смотрят на мир не только как художники, но и говорят как поэты: «Когда я вижу, как приходит моя тетя, с лицом, будто покрытым масляной пленкой, с утренней влажностью на коже, с раздраженными глазами, с одеждой, прилипшей к ее неподвижному телу, мне кажется, что она едет верхом на корове и медленно, словно снимает влажные тряпки с гипсовой статуи, спускается с утреннего небосклона».