326

На Рейне меня начинает преследовать маленькая и, надо сказать, миленькая собачка – скорее всего, терьер или что-то такое. Шерсть торчит во все стороны, поводок волочится по земле. Хозяйка рассыпается в объяснениях и говорит, что щенку всего три недели и они все еще учатся гулять.

– Вы хоть знаете, как часто собаки нападают здесь на бегунов? – огрызаюсь я в ответ, и с каждым словом мне становится все более стыдно – существо, которое я буравлю взглядом, выглядит безобидным донельзя. Щенок испуганно прижался к земле и вытянул лапы вперед, словно умоляя о пощаде.

– Мне очень жаль, – говорит хозяйка, хотя, скорее всего, она считает меня истеричкой, раз я испугалась такого крохи. Ни она, ни ее собака никогда не поймут, что я вовсе не их имею в виду, не их лично. Точно так же, как я не понимаю, когда расист уверяет, что ничего не имеет против лично меня.

Продолжаю бежать и на узкой тропинке обгоняю другую, более крупную собаку, которая от неожиданности бросается прямо мне под ноги. Ее хозяин извиняется, хотя на самом деле это я тихо подкралась к ним обоим. Поэтому я тоже вынуждена извиниться.

Душ, потом звонит подруга, с которой мы снова лучшие друзья, я упоминаю о своем визите к психотерапевту, и она рассказывает, что в студенческие годы несколько месяцев страдала депрессией, о чем я слышу впервые. Ей не помогли ни таблетки, ни психотерапевты, а спас – кто бы вы думали? – пес, точнее, сенбернар одной старушки-миллионерши с деменцией, за которой подруга присматривала летом. Каждое утро пес тащил ее в лес и, когда она впадала в уныние во время долгих прогулок, держался рядом, почти прижимаясь к ней. Пес чувствовал, что его молодая хозяйка нуждается в поддержке, и делал все необходимое для борьбы с депрессией: вытаскивал ее из постели по утрам, побуждал к длительным прогулкам на свежем воздухе, давал цель, когда моя подруга считала, что жизнь больше в ней не нуждается.

Нельзя знакомиться со своими врагами, если хочешь оставаться враждебным.

327

Это настоящий ад. В своем дебютном романе Хегеманн не упускает ничего, почти маниакально она движется навстречу ужасу, всегда на пределе языковых возможностей, создавая «бесконечную спираль подавляющих эмоций, доминируемых состраданием и смутными очертаниями, которые начинают проявляться после травматической одиссеи через расширение сознания». Что это такое? Изнасилование несовершеннолетней, находящейся под наркотиками, и ей это нравится: «Самое ужасное то, что мое тело вновь и вновь испытывает оргазмы». Едва она приходит в себя, ее охватывает безысходность, «и приходит мысль о бабушке, которая звонит, чтобы сказать, что львиный зев был любимым цветком ее дочери, которая умерла, хотя дети не должны умирать раньше своих родителей». Перегрузка как жизненный опыт: когда скорая помощь и две полицейские машины впервые останавливаются перед домом, рассказчице всего десять лет. В соседней квартире, куда ее сначала приводят, она вместе с соседским ребенком, «который на год старше, но, увы, на двадцать лет отстает в развитии», слушает радиопостановку о двух девочках, которые больше всего на свете любят верховую езду. Когда она наконец возвращается домой, запах кала и рвоты встречает ее еще в подъезде. Детские фотографии сорваны со стен, мебель разбита. «И так далее», – хотелось бы сказать, но нужно прочитать сцену с матерью-алкоголичкой, чтобы понять, что рассказчица называет адом. И представить, что ваше собственное дитя оказалось в этом аду.