324

После обеда у меня неожиданно появилось три свободных часа, потому что сын после школы решил заняться чем-то другим, а не провести со мной остаток моего дня рождения. Я не могла придумать, что почитать или написать, и мои мысли возвращались к тем временам, когда он был болен, и ко всем годам с его рождения. У меня появилось ощущение, что я стала для него обузой, что ему теперь тягостно находиться рядом со мной, потому что мое присутствие напоминает ему о болезни и моей постоянной тревоге. Я чувствую себя отодвинутой в сторону, как если бы меня отверг любимый человек. За завтраком я не знала, что сказать, кроме обычных вещей, о которых принято говорить в день рождения, и он был еще менее разговорчив, что совсем не помогало. Все, что мне приходило на ум, так или иначе касалось его болезни и выздоровления, а он больше не хочет это слышать, это его раздражает, я его раздражаю. Внешне мы оставались вежливыми, он тоже, но внутри ощущали усталость друг от друга или что-то в этом роде. Он бы, наверное, назвал это иначе, а матери не положено быть уставшей от своего ребенка. Нет, это не может быть причиной того, что наш разговор казался таким тяжелым, как свинец. Все, что я могла сказать, казалось либо терапевтическим, либо тщеславным и самолюбивым, как если бы я говорила: «Где бы ты был без меня? Если бы ты знал, сколько я для тебя сделала…»

И вот я сижу за столом, удивляясь тому, что вообще оказалась здесь, и вместо радости ощущаю лишь недовольство. Смотрю в окно, и с каждой минутой моя грудная клетка сжимается все сильнее. Уже хочется разложить футон, уставиться в потолок или закрыть глаза – лишь бы время прошло, как это обычно бывает, когда я даже не могу заставить себя выйти на прогулку. Но вместо этого, не осознавая как и зачем, я начинаю писать письмо. Сначала обращение, потом просто констатирую, что сегодня мой день рождения – самое банальное, что можно сказать. И вот одно предложение за другим начинают складываться в длинный текст: второе, третье, четвертое, затем пятое, шестое, седьмое предложение и так далее, и вдруг я понимаю, что слова, которые я не смогла выразить за завтраком, теперь находят свое выражение на бумаге. Снова думаю, каким благословением порой бывает способность писать – находить слова, даже если не знал, что хочешь что-то сказать. Слушать, записывать и иногда подписывать своим именем.

325

Мысль о том, каким благословением порой бывает способность писать, я вчера не закончила: к концу абзаца я забыла, что хотела вернуться к тому дню, когда должна была лететь в Афганистан. Тогда, чуть больше двух месяцев назад, я сожалела о том, что отказ от поездки может омрачить нашу с Даниэлем дружбу, ведь иначе и быть не могло. В тот же день я отправила ему письмо в Кабул – и произошло обратное. После того как Даниэль прочитал о моем чувстве вины – о чувстве, которое я не смогла бы выразить словами, не смогла бы даже толком осознать, – наша дружба обновилась, стала крепче, глубже, стала такой же живой, как прежде. Легкая напряженность и настойчивость в его сообщениях – и в моих ответах – постепенно превратились в тепло и привязанность, которую такие «холодные» люди, как мы, редко показывают друг другу, разве что перед лицом смерти; простой болезни для этого недостаточно. Даниэль признался, что был «тронут» – слово, которое он, скорее всего, использует нечасто. Эти несколько строк открыли пространство не столько для чувств, сколько для общения. И то же самое произошло с моим сыном, который долго сжимал меня в объятиях после того, как утром прочитал мое письмо. Когда человек может объясниться, он на время освобождает других от их одиночества.