323

Настольный теннис может показаться спортом для тех, кто не слишком увлечен физической активностью. Половина игроков могла бы заниматься коллекционированием марок, а другая половина – это настоящие фрики: с сутулыми плечами, изношенной одеждой, неопрятными бородами и желтыми от сигарет зубами – и гениальными руками. Встреча таких людей – это что-то особенное, без компромиссов: либо сотрудники почты, либо фрики. Атмосфера здесь спокойная и дружелюбная; даже во время игры нет напряженной соревновательности, напротив, сопернику часто и охотно аплодируют. Без грубости футбола, снобизма тенниса, грации баскетбола, филигранности гимнастики, упорства бега, красоты спринта, вычурности верховой езды, замкнутости плавания, атлетизма скалолазания, демонстрации силы в борьбе, показной роскоши гольфа, жестокости бокса, нарциссизма фитнеса – в настольном теннисе нет ничего, что отвлекало бы от маленького мячика на столе. Лучший игрок, который тоже работает на почте, два часа обучал моего сына. Он бы позанимался бы с ним подольше, если бы утром моему сыну не надо было в школу: «Тогда приходи послезавтра». Для игрока это своего рода почетная миссия – помочь молодому человеку стать частью их маленького мира – и педагогическое удовольствие, которое редко встретишь в школе и еще реже в литературе или искусстве, несмотря на то что наставники столь необходимы. Мой наставник определенно был из тех, кого можно назвать фриком.

* * *

Проснувшись посреди ночи, хватаюсь за первый роман Хегеманн, который с лета лежал на прикроватной тумбочке. Книга позиционируется как знаковое произведение поп-культуры, описывающее берлинскую сцену начала нулевых, которая привлекала внимание как критиков, так и туристов. Однако из романа стало понятно, что на этой сцене только и делали, что блевали – что, кстати, успокаивало как критиков, так и туристов. Издания, которые раздули этот хайп, через неделю закричали о скандале, чтобы заполнить страницы мнениями вместо критики. «Автор не без таланта, но сначала ей стоит что-нибудь почитать, – произнесла я кому-то с ноткой высокомерия, – ей нужно читать». – И отложила «Сбитого аксолотля» после нескольких страниц.

Почему я не ощутила всю силу, всю непосредственность, словно от удара кулаком, почему не заметила стремительности языка? Конечно, спустя несколько лет грубость и грязь себя исчерпали, да и тогда они не были чем-то новым, если вспомнить Брингманна, Фаузера и остальных вплоть до Низона, кто опирались на более глубокие традиции в своих текстах и вели к иным горизонтам. А ей было всего пятнадцать, в этом возрасте я еще сочиняла стишки. Возможно, меня охватывала зависть – юная девушка и добилась такого успеха? Признаюсь, было даже облегчением, что на литературном небосклоне так и не взошла новая звезда. В интервью она слишком старалась выглядеть уверенной, но на деле казалась потерянной, и я, движимая материнским инстинктом, допустила ошибку, в которой упрекала критиков: попыталась найти автора в его произведении.