Я читала о матери-наркоманке и представляла себе мать Хегеманн, которая вроде как тоже рано умерла, о бедности, запущенности и наркотиках. Я не поняла, что в «Сбитом аксолотле» она как раз трансцендирует тот мир, который состоит из клубов, дискаунтеров и быстрого секса. Только теперь, читая дальше, я начинаю ощущать желание, которое невозможно удовлетворить на земле. I want to believe [107] – сверкала неоновая вывеска в «Фольксбюне», где Хегеманн проводила время после смерти матери, – ее отец был драматургом у Касторфа. I want to believe – это тот остаток, который Просвещение не смогло вытравить из религии, и одновременно это движущая сила всех тоталитарных систем. Потеря матери, отсутствие отца – это одиночество, которое уже само по себе носит метафизический характер: «Мама начинает плакать, я обнимаю ее. Нет виновных, есть только жертвы. Чем младше ребенок, тем больше его вина» [108].

Как и у мистиков, изгнание из рая становится причиной тоски, которая пронизывает всю книгу, – тоски по возвращению в материнскую утробу, тоски по смерти, по исчезновению собственного «я». Однако если у мистиков это происходит через созерцание, то здесь – через коллективное одурманивание, когда «среди толпы неконтролируемо блуждающих полинаркоманов ты наконец перестаешь быть человеком и превращаешься в расплывающееся пятно общей массы». Основной принцип романа Хелены Хегеманн «Бунгало» – слова Элиаса Канетти о новой религии, которая собирается из обломков прошлого. Куда больше они подходят к «Сбитому аксолотлю», ведь во время рейва на сцену выходит не кто иной, как сам Бог, и он не подвергается иронии: «Только теперь я замечаю, что ни у кого здесь нет лица. Это световой трюк, сложный, но загадочный: ни у кого нет лица, царит безграничная анонимность. Значит, речь идет о Боге. Только на этой вечеринке можно быть анонимным, ты становишься анонимным, только когда становишься Богом». И сразу в следующем абзаце темная комната становится огненным испытанием, секс – наказанием, и цитируется предупреждение Евсевия Кесарийского: «Горе тому, кто должен пережить ад, чтобы в него поверить». Звучит на удивление серьезно, вдумчиво и мудро, даже для более опытной писательницы. Откуда у нее такие мысли? В пятнадцать-то лет? Определенно не из книг. Слушая своего сына, я порой задаюсь вопросом: кто сейчас говорит? Не он, не ребенок, не подросток – через него говорит кто-то другой, более взрослый. А в следующий миг или на следующий день он снова становится самим собой или тем, кем я его считала, и в самые тяжелые минуты я уже не знаю, что правда. Когда героиня Хегеманн потеряла всякую опору, ей было столько же лет, сколько ему. Она пишет, что теперь верит в ад.