Или же это просто проекция, попытка выдать желаемое за действительное, основанная на однобоком восприятии и преувеличении, а возможно, и на неверной интерпретации жестов и взглядов? Вполне вероятно. Однако и повседневные споры могут ввести в заблуждение, если они вообще происходят: раздражение, чувство непонимания, обиды и так далее – кто сказал, что видимость гармонии, которую Одиль и Пауль демонстрировали перед случайным наблюдателем, не более реальна, чем любой спор, и что она не отражает их внутреннее единство гораздо точнее?

Тридцать семь сообщений из-за пары детских тапочек, оскорбления, подозрения, финансовые требования. Да, это дно, иначе и быть не может, дно более жалкое и унизительное, чем битва, в которую вы вовлекаете адвокатов. По крайней мере, для того чтобы не потерять лицо, в письмах адвокатам вы сохраняете хоть какое-то достоинство. Зато в коротких сообщениях выставляете себя на посмешище – вот только смеяться некому. «Плевать, – думаешь ты, перечитывая все тридцать семь сообщений, – главное, чтобы ребенок был здоров». И вдруг ты смеешься над собой, над своим стремлением быть взрослой, и смеешься над ним тоже, и в этом вашем жалком положении эти тапочки каким-то образом вас все-таки объединили.

332

Как и всегда, когда я забираю его из больницы – уже второй раз за месяц, – мы проезжаем мимо кладбища, на этот раз в темноте. Примерно через четыреста метров, поворачивая на Каналштрассе, я решаюсь спросить, сколько времени ему понадобилось, чтобы осознать, что его мать умерла. Отец снова начинает рассказывать о смерти моей бабушки, но я сразу же перебиваю:

– Нет, сколько времени потребовалось, чтобы и сердце осознало, что ее больше нет? Что вы теперь один.

– Почему ты спрашиваешь? – отвечает он.

Я спрашиваю, потому что до сих пор не могу поверить, что мамы больше нет, что она ушла навсегда. Мне кажется, что она просто ненадолго вышла из дома.

– Да, – говорит он. – Каждую ночь, лежа в постели, я машинально тянусь к ней рукой. Но это проходит. Смерть мамы, – он имеет в виду свою мать, мою бабушку, – была не самой ужасной потерей в моей жизни. Куда тяжелее я перенес смерть младшей сестры. В то время я только что получил водительские права. Год или два я был совершенно подавлен, пока отец не сказал, что пора снова начать жить. Диастолическое давление у меня упало до шестидесяти – шестидесяти?! – и он сказал: «Так не пойдет, прекрати немедленно, иначе следующим умрешь ты». Он заставил меня снять траур, и я был настолько подавлен, что подчинился. Я думал, что никогда не смогу забыть свою сестру – никогда! – но забыл ее и теперь вспоминаю только изредка. С родителями было то же самое. Мать была для меня всем: она обожала меня, я мог на нее положиться, она всегда была рядом, пока однажды ее не стало. Я думал: вот и все, я больше не смогу жить, мамина смерть просто не укладывалась в голове. С отцом было так же. Я понял, что значит быть сиротой – я остался совершенно один. Это было самым ужасным с тех пор, как умерла моя сестра. Твоя мать никогда не была для меня всем. Отец был, мама была всем. Несмотря на это, я их забыл. Со временем боль утраты проходит, непонятно когда и как, но проходит. Настанет день, когда никто больше их не вспомнит, ведь и я скоро умру. Когда-нибудь ты тоже забудешь и маму, и меня. Это будет похоже на когда-то прочитанную историю, которой не было в реальности. Иногда я спрашиваю себя: существовали ли они вообще? Кажется, что нет.