336

Вечером мой сын смеялся так долго, что заразил меня своим смехом. Или, быть может, его смех впервые за долгое время пробился ко мне? Даже редактору не нужно объяснять, что мой сын сам решит, что я уберу, изменю, выдумаю, откажусь ли от публикации или подожду, пока воспоминания поблекнут. Не упоминать болезнь вообще – все равно что написать роман, в котором не будет ни одного слова на букву С: страсть, смерть и так далее.

– Надеюсь, больше ничего не произойдет, – пробормотала я скорее себе.

– Я тоже надеюсь, что с вами больше ничего не произойдет, – сказала редактор, хотя для книги было бы драматичнее, чтобы произошло. Но нет, для книги тоже важно, что мой сын вовремя выздоровел.

История становится истинной лишь тогда, когда остается позади. Возможно, однажды мой сын будет благодарен за этот рассказ. В конце концов он сам попросил: «Пожалуйста, очень тебя прошу, запиши все, что с нами произошло». «Нужно следовать за своим временем с чуткостью собаки, оставаясь на этом пути, но также быть в противовес времени», – пишет Низон 2 мая 1971 года. Лишь девять лет спустя, в «Опытe о видении», он понимает, что это значит. Воспоминая, мы словно заново переживаем события, разворачивая их как чужую или, наоборот, как знакомую историю. Однако эта история не выдумана; она пронизана душой и оживает с максимальной яркостью – да, почти осязаемо. Поэтому я продолжаю писать и надеюсь, что позже смогу взглянуть на свои записи как на чужие, оторванные от дня, месяца, года, когда все произошедшее станет далеким и даже такие удары судьбы, как горе, болезнь или разлука, будут казаться привычными. Я точно помню только времена года.

– Сегодня я вообще ничего не делал, – удивляется мой сын, ложась спать.

– А день все равно так быстро пролетел, – отвечаю я.

Именно так и должно быть, это почти определение утраченного рая: ничего не делать и не замечать, как проходит время.

337

Уже на двадцать восьмой странице я понимаю, что аннотация не преувеличивает. Анатолий Приставкин начинает с пробирающей до костей сцены – описания детского голода. Голода не по заботе, дружбе или играм, и уж тем более не по образованию, а голода в буквальном смысле слова, потому что весной 1944 года сирот в четырех тысячах четырехстах приютах вокруг Москвы кормят только сухими корками. Голода по свежей буханке, который директор и воспитательницы уносят домой для своих семей. Лучшие куски получают только самые старшие, сильные и жестокие сироты, которым разрешено дежурить на кухне. Младшие же довольствуются корочками, которым уже недели, а то и месяцы. Близнецы Сашка и Колька думают, что чувствуют запах хлеба на кухне, отделенной от них всего лишь кирпичной стеной.