– Со своим отцом, – отвечает Иаков.

– Ab-ba? – снова повторяет Йоханан в поисках подтверждения, что мы возвращаемся к отцу. Возвращаемся в деревню. Домой. В семью.

Иаков снова всхлипывает, и я притягиваю его к себе.

– Ничего больше не говори, – прошу я.

Ради него и ради себя.

– Птица, – сквозь слезы говорит Йоханан, уткнувшись мне в плечо.

Словно новое волшебное слово обладает старой магией, которая все изменит к лучшему.

– В деревне подбирают трупы, – сообщает Иаков.

– Мы сможем их похоронить и проводить наших родичей в загробный мир.

– А вдруг солдаты вернутся? – спрашивает он, содрогаясь от нового ужаса.

Мне нечего ему сказать.

Я иду за ним в деревню, прижимая к груди голову сына. В моих уставших руках он тяжелый, словно огромный камень из Храма.

Когда мы подходим к деревне, я вижу, как четверо мужчин сгрудились над женщиной, упавшей на колени. Она кричит, отказываясь от помощи. Прижимает к груди окровавленный сверток. Когда она встает и убегает прочь, я вижу, что это Иска.

Глава 27. Флоренция, 1517 год

Глава 27. Флоренция, 1517 год

Какая же мать перенесла утрату, что привела к надписи на этой ткани?

У меня в руке, между пальцами, узкая полоска ткани с грубой текстурой.

Это простое, приглушенное плетение, испещренное несоответствиями, над которыми бы посмеялся флорентийский портной. Больше похоже на лен, выработанный монахинями, который считается хуже шерсти и шелка, контролируемых гильдиями.

Мое дитя берет грудь, и я притягиваю его сильнее. Этот кусочек материи, скатанный и запечатанный, выпал из разбившегося сосуда Бьянки, явив слова, ясные, как день, в который их написали. Но после рождения сына они вызвали больше вопросов.