Отстранившись от груди, он смотрит на меня светло-карими глазами.

Цвет золотистой земли, осенних виноградных листьев, зацелованных закатом. Или как желтый цитрин, который я видела в запаснике сырья Марчелло, яркий среди лазурита, малахита и киновари, обломков и кусков камня и кварцевого хрусталя, привезенных на продажу аптекарям, которые делают краски для художников. Сын смотрит на меня, и я чувствую себя сокровищем. Блестящим кристаллом, обнаруженным в земле.

– Что это за слово? – спросила я мессера Абраму, тыча пальцем в буквы.

Bar. Слово заканчивается на мягкий звук. Как выдох.

– Здесь оно означает «сын кого-нибудь». Но может переводиться и просто «сын».

Bar. Я повторяю слово, которое рассказывает о сыне другой женщины.

– Ткань, скорее всего, из льна. Основной продукт Леванта, – сказал мессер Абрама. – Как и шерсть, ее соткали женщины.

Именно тогда ткань, на которой написаны слова, ожила у меня между пальцами. Не унылой, простой и грубой, как утверждала Бьянка, опасаясь, что это проклятие, а ткань трудолюбия и творчества. Что-то сделанное руками, принадлежащими женщинам. Теплым женщинам, которые болтали, как швеи в мастерских вдоль делла Кондотта, тем, кто сплетничал, смеялся, шил и слушал. Делился жалобами на мужей и гордостью за детей.

Я уложила сына в кроватку на теплой кухне. Эудженио придет перед рассветом присматривать за ним и позовет меня из таверны внизу, когда снова настанет время кормить. Этот заветный отрезок времени наедине с сыном, между уборкой за посетителями и подъемом, чтобы снова готовить, для меня дар божий.

Потрескавшиеся, мозолистые пальцы болят, когда я чищу кастрюли, измельчаю и очищаю, растираю и отжимаю, выполняя работу прислуги, которой не могу заплатить. Но пока я работаю, мысли сосредоточены на сыне, так что работа словно молитва. За его здоровье, за успехи. За то, каким он станет и какой мне уже не быть.

Приходят месяцы, праздничные дни, уходят и снова возвращаются слишком быстро. Я резко говорю с посетителями, которые обедают в таверне. Мне претит их ненасытный аппетит и жажда, не интересуют их банальные споры и рассуждения. Мне все время хочется спать. Терпение истощилось из-за того, что у Лючио прорезались зубы, и из-за медлительности Эудженио. Я уже не желаю чувствовать нежности, чтобы не лишаться ярости, чувствуя, что имею полное право. И не замечаю, что становлюсь копией своей матери.

* * *

С тарелками в обеих руках я влетаю на кухню. Молодая девушка, Бернадетта, моет посуду так, будто у нее на одну тарелку есть целая неделя.

– Что ты копаешься? Быстрее! Если хочешь, чтобы тебе заплатили.