Пьяные мужчины за столиком кричат, требуя свиную рульку. А наверху кричит Лючио.

Я накладываю густую похлебку из кролика с разорванным батоном и раздаю посетителям, а когда возвращаюсь со свиными рульками, один из мужчин уже стянул чулки и мочится на плитку.

– Хватит! Убирайся!

Я хлещу его тряпкой, пока он, качаясь, не вываливается за дверь. Я бросаю рульку следом. Он слишком пьян, чтобы заметить, как она летит над головой.

Вернувшись, вижу, что мужчины притихли. Я бегу наверх проведать сына.

Убаюканный в объятиях Эудженио, Лючио спокоен, улыбается, как божий херувим.

– Как тебе удалось его успокоить? – спрашиваю я, плюхаясь в кресло.

Эудженио тянет руку и достает что-то у Лючио из кулачка.

Сын вопит, лицо красное и злое, пока Эудженио не возвращает вещицу.

Я поднимаюсь с кресла, заинтригованная амулетом, который прекращает вой сынишки.

Потом я понимаю, что это.

– Зачем ты ему это дал?

Я выхватываю стеклянный талисман Мариотто из ручонок сына. Он вопит, что у него отняли сокровище.

Мужчины внизу начинают требовать сладких пончиков.

«Portare le ciambelle! Portare le ciambelle!»

Другие голодные посетители ждут рагу. Лицо Лючио краснеет, потом синеет. Я отдаю ему стекло. Он сразу перестает плакать. Икает. Сжимает сосуд липкими от слез и соплей руками.

– Если разобьет, виноват будешь ты, – говорю я, показывая пальцем на Эудженио.

– Но ты же видишь, он успокоился, si? – говорит он, сдаваясь и пожимая плечами.

Спорить не могу. Внизу пьяные, голодные мужчины требуют пончиков.

* * *