18 (28) августа 1610 года состоялось утверждение договора, составленного на русском и на польском языках. Обе стороны достигли максимума в возможных компромиссах. Московские бояре принимали на русский престол иноземного королевича, но этот шаг компенсировался гарантиями сохранения веры и образа правления. Главное, появлялась надежда, что с королевской помощью междоусобная борьба закончится, а Сигизмунд III остановит начатую им войну[551]. Гетман Станислав Жолкевский, который, по его собственному выражению, «не спал в делах короля его милости», тоже мог возвратиться королевскую ставку под Смоленск с триумфом. Он сделал все для того, чтобы Речь Посполитая стала арбитром в московских делах. Перспектива, открывавшаяся для двух стран, была небывалая, даже лучше, чем во времена первого царя Дмитрия, потому что решался самый основной вопрос Смуты для русских людей о «прирожденности» их государя. При желании и терпении с обеих сторон можно было добиться не только политической унии, но и ненасильственной вестернизации России.

Однако достижения гетмана Станислава Жолкевского ничего кроме раздражения у короля Сигизмунда III не вызвали. Ему и его ближайшим советникам, умело «охлаждавшим» короля в отношении его коронного гетмана, удалось убедить себя и других, что лучший рецепт в действиях с «москвою», привыкшей к «тирании», может быть только язык силы, а не дипломатии. Один из этих советников коронный подканцлер Феликс Крыйский, выступая на сейме 1611 года, говорил о том, что переговоры вести не с кем и не о чем: «Государя у этого народа нет, он не является свободным, воспитан под властью тиранов». Московское государство вместе с его столицей и так уже были в руках у поляков и литовцев, а если говорить о государе, «то должны того принять, кого им дадут, и терпеть то, что прикажет победитель». Случился не такой уж редкий в истории, но всегда наказуемый ею случай двойных стандартов! Русские люди чувствовали это, когда с ними заводили разговор о польских вольностях. Как написал Самуил Маскевич, служивший в московском гарнизоне в 1610–1612 годах, в ответ на призывы добывать себе такую вольность вместе с поляками и литовцами, москвичи говорили: «Ваша вольность для вас хороша, а наша неволя для нас». Даже в Москве было известно, что в Речи Посполитой процветала магнатерия, указывавшая как поступать самому королю: «У вас более могущественный угнетает более худого, вольно ему взять у более худого имение и его самого убить». Дело было не в любви к покорности, или в том, что таких столкновений между слабыми и сильными не происходило в Московском государстве. Но у самого рядового жителя страны оставалось представление о том, что носителем высшего закона является царь, который может наказать всех от первого боярина до простолюдина[552]. Кроме того, в Смуту московский «мир» показал, что именно ему принадлежит право осуществления «гласа народа».