У меня во рту словно воссияла жемчужная луна, огромная, обволакивающая, слепящая.

Это было вопреки всем мыслимым правилам, которые мне внушали всю жизнь.

И я ее тоже поцеловала. Мой прежний мир тотчас рухнул, превратился в прах, и новый, неведомый мне мир силился родиться. Нам, очень может быть, оставалась лишь эта единственная ночь, вот почему я целовала Брайди Суини, обнимала и снова целовала, отдавшись поцелую целиком и без остатка.

Мы откинулись на холодный скат крыши, с трудом переводя дыхание.

Мои глаза наполнились слезами. Брайди сразу заметила.

– О, не плачь!

– Я не плачу.

– Тогда что?

– Уверена, твоя настоящая мать помнит день твоего рождения, – выпалила я, не подумав. – Был же момент, когда тебя дали ей на руки и она подумала: «Боже, какое чудо…»

– Скорее, какая обуза! – мрачно усмехнулась Брайди.

– Мое сокровище, – возразила я (сжимая ей руки). – Просто представь себе, как она ощутила приятную тяжесть твоего тела в день, когда ты родилась…

Брайди снова прильнула ртом к моим губам.

Ночь тянулась, мы замерзали все больше. Мы целовались и болтали, снова целовались и снова болтали. Обе ни словом не обмолвились о поцелуях, чтобы не разрушить чудесный кокон, внутри которого мы оказались. Чтобы не думать о том, что значили для нас эти поцелуи.

Мы принялись обсуждать войну, и я невольно рассказала о лучшем друге Тима Лиаме Кэффри, как они вместе записались в армию, какими оба были сорвиголовами, как они улыбаются на фотографии, что до сих пор висит, чуть покосившись, единственная на стене в комнате Тима.

– Лиам не вернулся с фронта, – сообщила я.

– А что с ним случилось?

– Ему прострелили горло в прошлом году, в битве при Иерусалиме.

(С этими словами я взяла Брайди за палец и приложила его к своему горлу: на этом месте Тим носил свой деревянный амулет, который, хотя и спас ему кожу на шее, но не уберег его голову.) Но ей хотелось знать больше:

– А твой Тим не был с ним?

– Был. Рядом, как ты сейчас со мной. Его всего забрызгали кровавые куски друга.