Так говорит Скабичевский. И что значат его слова – как не замаскированное признание того, что «устои» начали расшатываться?

Если быт деревни стал колебаться в самых его основах, то не лучше обстоит дело и с так называемой интеллигенцией.

Сотрудники «Устоев» придерживаются общего для всех народников взгляда на интеллигенцию как на «совершенно особенный, отдельный, междусословный слой людей, исключительно работающих мозгом» (определение из статьи Алкандрова в № 2 за 1882 г., стр. 25). Интеллигенция – «естественный продукт долгого и трудного исторического процесса». «Мы не кто-нибудь, – говорит Протопопов („Медь звенящая“, № 2, стр. 130), – не какие-то оглашенные пасынки своей страны, sans foi ni loi, мы – родные дети и, смеем сказать, не худшие дети».

Интеллигенция – мозг нации и в силу этого лучший союзник народа в его борьбе с эксплоатацией и гнетом. «Implicite, – говорит Венгеров („Литературные заметки“, № 9 – 10, стр. 89), – народничество есть достояние всей мало-мальски порядочной части русской интеллигенции, мало-мальски нравственно чутких людей, сознавших свой великий неоплатный долг перед теми, на чьих плечах была вынесена на свет божий русская гражданственность».

Задача интеллигенции – быть выразительницей народных интересов. Но вот – беда: оказывается, что народ не понимает интеллигенцию и сторонится от нее.

Интеллигенция мучительно ищет средства и способы загладить ту вину, которую она чувствует за собой перед народом. Ведь, что такое вся народническая литература, как не «покаянное рыдание лучших элементов русского общества»? – говорит Венгеров (рецензия на книгу Златовратского «Деревенские будни», «Устои», 1882 г., № 3 – 4, стр. 130).

А народ до сих пор видит в интеллигенте в лучшем случае постороннего, чужака, а в худшем – врага. Это вполне ясно для сотрудников «Устоев». Один из них, Минский (№ 2, стр. 141), говорит:

«Русского человека постигла участь действительно трагическая. В то время, когда повсюду суесловили о любви к ближнему, русский человек полюбил ближнего в самом деле и решил, что, чем сверлить по-пустому воздух, лучше пойти и отдать свою любовь тому страждущему ближнему, который в ней нуждается. Но ближний этот не понял его и отверг его любовь. Была одна дорога – неужели же она заказана? Неужели в самом деле ближний никогда его не поймет, и нет языка, на которым они сговорились бы? Вот о чем тоскует русский человек, и вот на какую думу он ждет ответа» (стр. 141 – 142).

«Русского человека постигла участь действительно трагическая. В то время, когда повсюду суесловили о любви к ближнему, русский человек полюбил ближнего в самом деле и решил, что, чем сверлить по-пустому воздух, лучше пойти и отдать свою любовь тому страждущему ближнему, который в ней нуждается. Но ближний этот не понял его и отверг его любовь. Была одна дорога – неужели же она заказана? Неужели в самом деле ближний никогда его не поймет, и нет языка, на которым они сговорились бы? Вот о чем тоскует русский человек, и вот на какую думу он ждет ответа» (стр. 141 – 142).