– Я никогда не верила слухам о том, что ты не человек. Но теперь…

– Пьетюр этого не сделает, – вмешался я, положив руку на плечо Роусы. – Мы просто думаем, как похоронить ее, не вызвав новых пересудов.

Роуса стряхнула мою руку, резко выпрямилась и подошла к огню.

– Жаль, что я… – Она осеклась, и я увидел, как она сердито вытирает щеки, а потом пинает носком башмака один из камней, которыми был выложен очаг.

Наверняка она жалела, что вышла за меня, что не осталась в Скаульхольте, и готова была оказаться где угодно, лишь бы не здесь. Эти сожаления, эта тоска читались в том, как вздрагивали ее плечи, как она сторонилась нас, судорожно замирая, точно угодивший в ловушку зверь. Но я не спросил, о чем она жалеет. Не решился заговорить об этом.

Пьетюр тоже следил за ней, напрягшись всем телом. Я поймал его взгляд и покачал головой.

Он вздохнул.

– Нельзя же похоронить ее в море.

– Тело так и будет плавать подо льдом до весны.

Роуса что-то пробормотала.

– Говори, – велел Пьетюр.

– Камни от очага, – тихо сказала она, и на лице ее отразилась такая ненависть к самой себе, что у меня защемило в груди.

Мы завернули каждое тело в льняные простыни вместе с камнями.

Пеленая младенца, я положил камень ему на грудь. Я тихо попросил прощения у холодного тела Анны и поцеловал ее в лоб с запекшейся на нем кровью.

Мы понесли ее к берегу, и рана причиняла мне такую боль, что я едва держался на ногах. Пьетюр старался отговорить меня. Он настаивал, что справится сам. Но я не мог не проводить Анну в последний путь. Она все время презирала меня, но теперь, глядя на то, как смерть смягчила ее черты, я понимал, что она всего лишь прятавшийся под маской ярости перепуганный ребенок.

Когда я поднял Анну, Роуса приблизилась ко мне, чтобы помочь.

– Ну а если я тебе запрещаю? – грозно спросил я.

Она вздернула подбородок и взглянула мне прямо в глаза.

– И что с того?