Лицо ее было сурово и непроницаемо, и в этот миг она внезапно напомнила мне Анну.

Мы несли Анну втроем. Основная тяжесть пришлась на нас с Пьетюром: мы держали ее за ноги и за плечи. Я дышал сквозь стиснутые зубы.

Пьетюр остановился.

– Ради всего святого, отдохни.

Я помотал головой.

– Идем дальше. – Я сжал зубы. Каждый шаг хоть немного, но искупал мою вину перед Анной.

Роуса шла между нами и прижимала к себе спеленатого ребенка, такого крохотного, что он поместился бы у меня в ладонях. Лицо ее было бледно и сурово, точно посмертная восковая маска, какие делают в чужих краях.

Боже, что я сделал с этими женщинами?

Мы с трудом двинулись вниз по холму, все глубже увязая в снегу. Плоские равнины спрятались под белым покровом, походившим на мятую шерстяную ткань.

Вдалеке простиралось море, угрюмо темневшее под слоем льда.

Море обманывает: белая корка на его поверхности кажется прочной, но под ней алчно булькают черные воды, зарясь на живой мир по ту сторону льда.

Я знал, что рано или поздно, несмотря на все случившееся, солнце снова поднимется в небо, и лед засияет под его лучами осколками стекла. Мир озарится.

Мы спускались по склону, и все движения отдавались в моем раненом боку. При каждом шаге меня пронзала боль, острая, как грани стеклянной фигурки, моего подарка женщине, которую я не сумел спасти.

С моря дул студеный ветер. Невозможно было разглядеть, где заканчивается берег и начинается вода; только виднелись наросты в тех местах, где замерзающая волна нахлынула на лед, прежде чем застыть окончательно. Маленькие льдины дыбились и теснили друг друга, как могильные камни.

Мы двинулись по твердой кромке. Темная вода заколыхалась, лед застонал у нас под ногами, ворча, как белый медведь, словно бы в знак предупреждения. Мы остановились. Сердце билось у меня в горле. Я ждал, что сейчас вот-вот раздастся треск и заревет вода.

Мир затаил дыхание.

Я обернулся к Роусе.

– Оставайся тут. Дай мне ребенка.