Тэд Дэмерон[1324] пил из бокала воду. Из красивого бокала, которые подают [белым] посетителям. Берд подошел к нему и говорит: «Ты что, пьешь из этого, Тэд?» Тэд говорит: «Ну да». Бац! Он [Паркер] разбивает его вдребезги: «Он заразный». Он разбил бокалов двадцать. Там стоял парень, который с изумлением взирал на Берда; тот холодно поглядел на него и спрашивает: «Тебе что нужно? Я тебе мешаю?» – «Ты что, псих?» – спрашивает парень. «Ну если тебе так охота называть меня психом, то да», – отвечает Берд[1325].

Тэд Дэмерон[1324] пил из бокала воду. Из красивого бокала, которые подают [белым] посетителям. Берд подошел к нему и говорит: «Ты что, пьешь из этого, Тэд?» Тэд говорит: «Ну да». Бац! Он [Паркер] разбивает его вдребезги: «Он заразный». Он разбил бокалов двадцать. Там стоял парень, который с изумлением взирал на Берда; тот холодно поглядел на него и спрашивает: «Тебе что нужно? Я тебе мешаю?» – «Ты что, псих?» – спрашивает парень. «Ну если тебе так охота называть меня психом, то да», – отвечает Берд[1325].

Прямым следствием перемен в самоощущении черного городского жителя был отказ музыкантов бопа от роли развлекающей инстанции и требование относиться к ним как к артистам. Эта позиция подчеркивалась даже одеждой: боперы, по замечанию Коллиера, одевались как биржевые маклеры – костюм, рубашка, галстук, – избегая каких-либо коннотаций, способных маркировать их как людей, развлекающих публику. Разумеется, из этого правила были исключения – Монк носил огромные шляпы, Гиллеспи был модником, а Паркер часто выходил на сцену в чем попало, – однако в целом внешний вид боперов подчеркивал серьезность их намерений и их музыки[1326]. Они были провозвестниками нового порядка – никаких больше комических черномазых, никакого наследия минстрел-шоу. Они были только музыкантами, играющими сложную, недоступную среднему слушателю, «современную» музыку[1327]. Осознав ее как высокое искусство, боперы приняли на себя все характерные приметы артистического снобизма, выработав мировоззрение, согласно которому их талант делал их не похожими на остальных людей; с этой точки зрения настоящую музыку мог понять только музыкант, а остальным предлагалось не лезть не в свое дело. Беккер, сам бывший джазовым пианистом в 40-е годы, провел серию интервью со своими коллегами, наглядно демонстрирующих вышеуказанное отношение. С точки зрения исполнителя, обладание даром должно было исключить артиста из перечня объектов какого-либо внешнего контроля, а сам это дар невозможно было получить с помощью образования; таким образом, никакой посторонний человек не мог оказаться участником группы. Один из его собеседников утверждал: «Нельзя научить парня ритму. Либо он у него есть, либо нет. Если его нет, то выучиться ему нельзя»[1328]. Другой объяснял: «Говорю тебе, музыканты отличаются от остальных людей. Они говорят по-другому, ведут себя по-другому, выглядят по-другому. Они просто-напросто не такие, как остальные люди, вот и все. Поэтому так сложно уйти из музыкального бизнеса, когда ты ощущаешь, что отличаешься от прочих»[1329]. Чувство несходности привычек и интересов музыканта и общества было абсолютным и касалось всех аспектов жизни. Еще один собеседник Беккера сообщал: «У каждого есть какие-нибудь истории о смехотворных привычках “квадратных”. Один парень зашел так далеко, что предложил, чтобы музыканты поменялись местами с людьми, сидящими у стойки бара, в котором он работал; он утверждал, что они куда забавнее и способны развлечь куда больше, нежели он сам»[1330].