Работать с Мингусом всегда было сложно: он предпочитал сочинять сам и считать всякую музыку своей, даже если речь шла об вкладе всего ансамбля. Часто это приводило к конфликтам. Однажды он подрался со своим тромбонистом, Джимии Неппером, попросив его написать для концерта ряд партий. «Это твоя музыка, ты и пиши», – ответил Неппер, что, в общем, характеризовало атмосферу в коллективе Мингуса. Тот вскочил и выбил Неперу зуб, а потом стал трясти кухонным ножом над ним, называя его белым педиком и предателем; когда его пытались унять, он орал, что этот белый назвал его ниггером, и отказывался извиняться[1564]. Отчасти подобного рода поведение объяснялось почти мессианским самоощущением Мингуса, полагавшего, что на свете нет ничего важнее музыки, и особенно его музыки, а потому всякий, кто не выказывал должного уважения к его творчеству, был, как он красочно выразился, предателем[1565].

Мессианство это имело под собой этические и эстетические основания: по словам Алекса Росса, джаз в 60-е годы вошел в стадию высокого модернизма и выказывал подобающее презрение любого рода условностям и конвенциям. Монк говорил: «Мы играем схемы самых различных ладов и оставляем публике работу соображать, что мы делаем, даже если это займет у них пятнадцать или двадцать лет». Мингус, Коулмен, Колтрейн и другие вводили в джазовый язык идиомы академического музыкального авангарда, переоткрывая находки классических композиторов, сделанные полувеком раньше. Мингус, употребив в своей композиции 1953 года The Black Saint and the Sinner Lady органный пункт, во многом реагировал на идеи Оливье Мессиана 30-х годов[1566]. Бибоп к тому моменту уже был не столько революцией, сколько набором ограничений в джазовой музыке, и исполнители искали новые способы изложения материала[1567].

В конечном итоге эстетика Третьего течения Мингусу надоела, и он в начале 60-х вернулся к более привычному джазовому языку. «Привычному» здесь не значит «конвенциональному»: музыку Мингуса можно называть как угодно, но только не конвенциональной. Она агрессивна, угловата, угрожающа[1568], и эта затаенная угроза слышана даже в таких внешне лирических вещах, как номера на пластинке East Coasting, которую он в 1957 году записал с Биллом Эвансом.

В конце 60-х у него случился личный кризис, усугубленный жизненными обстоятельствами. Начиная с 1966 года он все меньше появлялся на публике, пока и вовсе не прекратил выступления[1569]. К этому моменту он уже был психически нестабилен: после инцидента, когда он выстрелил в потолок своего жилья, его выкинули на улицу. До этого его выгнали из школы, которую он, по его уверениям, хотел купить; он утверждал, что его ограбили, украв его страховку. В этот момент он уже путается в показаниях, иногда сообщая одно, иногда другое. Его жена, Сью, прямо связывает его нервный срыв с вышеупомянутыми событиями: она говорит, что он перестал играть, попал в госпиталь на несколько месяцев, однако тоже вспоминает все весьма уклончиво; как бы то ни было, Мингус лишился средств к существованию и даже, по его уверениям, вынужден был продать все инструменты[1570].