Выходит, скепсис, с одной стороны, приобщен здесь к чуждой, как бы метафизической, сфере «высокого», а с другой, — противопоставлен марксистской «вере» и смежным сакральным ценностям — священной тревоге ревностного большевизма. А затем Бухарин раскрывает классовый источник этого интеллигентского неверия, несовместимого с благочестивым пролетарским рационализмом:

Буржуазия, преисполненная скепсиса, все более поднимает свои очи к небу <…> аналогичный процесс переживает и вся буржуазная наука в целом. Мистицизм и здесь свивает свое прочное гнездо.

Буржуазия, преисполненная скепсиса, все более поднимает свои очи к небу <…> аналогичный процесс переживает и вся буржуазная наука в целом. Мистицизм и здесь свивает свое прочное гнездо.

В итоге скепсис отождествлен тут с мистикой, тогда как вера остается достоянием истинно научного мышления. Могучей, ленинской «уверенностью» и «громадным оптимизмом» проникнуты в то же время немудрящие пролетарские души, которые сотнями тысяч вливаются в «стальные ряды» партии[420]. По мере эволюции режима вера эта будет изливаться на все новые и переменчивые ипостаси «ленинизма», пока тот окончательно не затвердеет в образе генсека. Что же до Бухарина, то его научный фидеизм поджидали еще многочисленные испытания[421], засвидетельствованные в предсмертных письмах, где он повествует, как истово вглядывается в газетные фотоснимки вчерашних соратников, магически надеясь убедить их в своей невиновности[422].

В сущности, основополагающий метод «диалектики» обращался именно к вере[423], поскольку банальный здравый смысл был не способен постигнуть все извивы и пируэты сталинского режима. Чрезвычайно интересна в этом плане беседа генсека с Роменом Ролланом, состоявшаяся в июне 1935‐го и запрещенная Сталиным к публикации. Изнемогая от почтительности («Может быть, возбуждаю вопросы, какие я не должен был бы возбуждать»), прогрессивный гость жалуется на то, что «нельзя ожидать от французской публики, даже сочувствующей, той диалектики мышления, которая стала в СССР второй натурой. Французский темперамент привык к абстрактно-логическому мышлению, рассудочному и прямолинейному». В силу этой бескрылой рассудочности французская публика, к сожалению, не понимает некоторых советских действий — например, «недавно опубликованного закона о наказании малолетних преступников старше 12 лет <…> Получается впечатление, что над этими детьми нависла смертная казнь»[424]. Желательно как-то разъяснить прямолинейным французам скрытый благодетельный и, видимо, чисто профилактический смысл постановления.