Видимо, это только еще начало, но это начало необыкновенно большой важности, это начало переворота более трудного, более существенного, более коренного, более решающего, чем свержение буржуазии, ибо это — победа над собственной косностью, распущенностью, мелкобуржуазным эгоизмом, над этими привычками, которые проклятый капитализм оставил в наследство рабочему и крестьянину. Когда эта победа будет закреплена, тогда и только тогда <…> коммунизм сделается действительно непобедимым.

Здесь торжествует переодетая в большевистскую кожанку христианская риторика победы над самим собой, над греховным и себялюбивым «внешним человеком», порабощенным страстями, — риторика умерщвления ветхого Адама ради Адама нового. Вдохновившись «субботниками», Ленин в других своих выступлениях того же 1919 года не раз призывает покончить со «старым проклятым заветом» — «всяк за себя, один бог за всех»; так просвечивает мечта о завете новом, социалистическом. С тех пор вся история советского человека будет протекать под знаком бесконечной — и безнадежной — «борьбы с пережитками прошлого».

Апелляция к духовному ядру личности, вообще к психическим силам вступала, разумеется, в ощутимое противоречие с безличным марксистским экономизмом. Показательно то замешательство, с каким умирающий вождь оговаривает этот персоналистический подход, например в «завещании», где разбирает психологический облик своих ближайших наследников. После «ряда соображений чисто личного свойства», увенчанных предложением отстранить Сталина от власти из‐за его неудобного характера, он несколько смущенно добавляет: «Это не мелочь или, по крайней мере, это такая мелочь, которая может получить решающее значение», — редчайший случай сбывшегося ленинского пророчества.

Давая сбивчиво-недоброжелательные характеристики соратникам, Ленин не вдается в рассмотрение вопроса о социальном генезисе их поведения или же отделывается совершенно невразумительными намеками. Что означает фраза: «Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он так же мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому»? Подразумевается ли тут, что все трое, так сказать, по природе своей являются лишь невольными проводниками чужого классового воздействия, за которое не могут нести индивидуальной ответственности? Еще несуразнее выглядит реплика о весьма сомнительном марксизме Бухарина: чего стоит партия, «ценнейший и крупнейший теоретик», которой «никогда не учился и никогда не понимал вполне диалектики»?[417]. («А диалектика, — укоризненно пояснял потом Сталин, добивая Бухарина, — это душа марксизма».) Мы не знаем, обусловлено ли это непонимание буржуазным влиянием или непролетарским происхождением Бухарина либо фатально присуще ему как индивиду.