– Иногда, знаете, не понимаю даже, как быть, – сокрушенно говорит, продолжая свое повествование, отец Антоний. – Вот, например, не угодно ли, случай: приходит ко мне в церковь старушка, просит за здравие Мирки молебен отслужить. А я по глазам вижу – что-то неладное. И начинаю расспрашивать:

– A где Мирко? В деревне?

– Да, господине попо.

– Что ж он… В постели лежит?

– Нет, стоит, господине попо.

– To есть, как стоит? Что у него за болезнь?

– Задняя нога не движется, господине попо. Работать не может.

Тут я только узнал, что Мирко не человек, а просто напросто лошадь. И долго после этого со старухой спорил. Убеждаю ее, что за животное не полагается молебна служить, а она плачет: Мирко ей – вроде родного сына, главный кормилец. Говорю я, что у лошади все равно души нет, так что и молиться напрасно. А она на своем: как нет души, когда сама в прошлом году выбирала, 5.000 динар уплатила? Не знаю, может быть, внутренне старуха и права, что у лошади есть душа. Но все, что я мог сделать, не греша канонически, это окропить Мирку. Ведь, действительно, нужно войти и в положение крестьян: не то что до ветеринара, во многих деревнях до врача целый день скакать нужно!

Вот, в Банате, в одном селе, когда я был там одно время парохом231… В конфликт со вновь назначенным врачом вошел. Призывают меня к больному, просят руки на него возложить, чтобы исцелился. Я говорю, что молебен отслужить могу, а руки класть для исцеления не буду, это специальность врача. Согласились они после долгого спора, отслужил я молебен, а на следующий день – скандал. Доктор приходит, бранится: практику у него отбиваю. Объясняю я, что молебен – одно, а врачевание – другое, так сказать, две параллельные линии. А он знать ничего не хочет, кричит: «Когда больной умрет, тогда и бери его, а пока жив, я над ним полный хозяин!».

Отец Антоний долго рассказывает о трудностях своей пастырской деятельности. А я иду рядом, взглядываю по временам на грузную фигуру в рясе с размашистыми длинными руками… И постепенно теряю нить разговора.

Где только ни встретишь теперь в Югославии скромного подвижника – русского батюшку? И в равнинных аккуратных селах Воеводины, и в недосягаемых трущобах Черногории, и здесь, в Старой Сербии, в уединенных деревнях, вдали от городов, от железной дороги, от русских колоний. Счастье их, что хозяева страны дали им храмы, в которых продолжают они служение Богу; утешает их в горе изгнания общая православная вера, родной звон колокола, огни свечей, те же священные слова дорогих сердцу возгласов.

Но в одиночестве, вдали от своих, ярче встают неотвязные образы. Каждый день тянется длинной дорогой. К каждой всенощной гудит колокол, не только призывая к молитве, но отзванивая сроки торжества на земле дьявола. И часто здесь, в пустующем храме, стоит он один, наш скиталец-священник, через гулкие своды ведет сыновью беседу с Всевышним. Выходит в воскресный день на амвон, тщетно протягивает: