Машинист, однако, непреклонен. Проходит час, пока со станции доставляют домкраты. Еще около часа – возня с поднятием. И когда, наконец, все готово, и пассажиры занимают места, а обер-кондуктор жалобно – протяжно свистит, Катушкин со слов машиниста успокаивает меня относительно опоздания:

– Не беда… Только два часа. На перевале нагоним при спуске!

После станции Тетово Вардар уходит от полотна в сторону. Мы с нашим игрушечным поездом забираемся в глушь, пересекаем овраги, пенящиеся горные ручьи. А паровозишка, к которому у меня после крушения окончательно исчезло доверие, со скрежетом колес лезет в гору, сопит, ревет, и каждую минуту кажется, что вот-вот надорвется хрупкая железная грудь от непосильной одышки.

На виду у какой-то равнодушной деревни мы начинаем наш ужасный восход. Напоив на полустанке свое старое животное ключевою водой, машинист дает полный ход и бешено устремляется по зигзагам, волоча за собою вагоны, точно банду пьяных гуляк. Среди пассажиров стихают разговоры. Все сосредоточенно смотрят в окна, молчат. Становится молчалив и Катушкин.

– Нехорошо… – произносит, вдруг, он каким-то несвойственным ему, задумчивым голосом. – Вы были, кажется, правы…

– Конечно, – ворчу я, с отвращением взглядывая сквозь окно на деревушку, которая проваливается в последний круг дантова ада. – Это уже не удовольствие, а глупая игра какая-то на жизнь и на смерть…

– Ну, что вы! Я думаю, что это жизни не угрожает, – испуганно произносит Катушкин, прикладывая руку к животу и точно прислушиваясь. – Лишь бы, вот, до перевала доехать…

– Лишь бы! А косточки собирать не хотите?

– Косточки? Косточек я не глотал. Да вы, собственно, про что… Про обрыв?

– Ну да.

– А я про абрикосы. Верно: не следовало есть, раз вагоны такие дурацкие, a станции неблагоустроены.

Ура! Перевал! Унылая скалистая местность, ничего кругом, кроме скромного станционного здания. Паровоз, глухо ворча, утоляет жажду из грязного рукава; публика лениво выползает наружу. А Катушкин, как тигр, соскакивает с вагонной площадки, исчезает в небольшой жилой пристройке у станции.

Серо, голо вокруг, а как хорошо мне! С наслаждением смотрю на рельсы, которые идут здесь совершенно горизонтально, не скатываясь ни к северу, ни к югу. И кажется, будто только что благополучно перенес тяжелую операцию, что теперь только слегка ноет рана, и осталась в организме томная усталость.

Один из наших экскурсантов извлекает из вагона сверток с общей провизией – сыр, хлеб, яйца – и мы, расположившись на ближайших камнях, жадно едим.

Однако, что там за крики?