Председатель, с яйцом во рту, идет узнавать, в чем дело. A возле станции шум увеличивается. Нам с камней видно, как из станционной пристройки опрометью вылетает Катушкин, за ним – старуха-сербка с метлой. И вдогонку Катушкину, лицо которого сияет и в то же время выражает смущение, несутся грозные крики:

– Ку-ку мене! Срамота! Стока една! Безобразник!

Не буду описывать нашего спуска с перевала, так как знаю, что чужое страдание, если оно тянется долго, надоедает даже друзьям. Скажу только, что почти весь спуск я провел, так же, как и подъем, на площадке и на всякий случай держал руку на тормозе.

Против меня, на соседней площадке, стоял серб-кондуктор, который по свистку машиниста обязан был тормозить, когда паровоз, раскатившись, не мог сам сдерживать напора вагонов. И с кондуктором мне хотелось войти в дружеские отношения.

– Кукуруз добро? – кричу я, перегибаясь вперед, чтобы ветер не отнес звуков голоса.

Он не понял, наверно, так как на склонах рос, к сожалению, только дуб, и иногда встречалась ежевика. Но зато к ужасу своему я заметил, что кондуктор сильно навеселе.

– Рус, братушка? – беспричинно, вдруг, захохотал он, удалым движением руки ударяя по тормозу, который быстро начал раскручиваться. – Харашо! Я по-русски говорить! Я сам в плену был!

– Тормази! Бремзе! Ради Бога!

– Тормази? Харашо! Я все понимает! У мене приятель рус был! Какой человек! О-о! (Рука кондуктора закручивает тормоз). Иван Федрыч с Москвы, знаешь? (Тормоз закручивается, сильнее). Сапожник! У плену заедно были. Что он имел – все мне наполовину давал! Ей-Бог! Табак – половину табак. Хлеб – половину хлеб. А когда имели вино, братушка… Э-э! (Тормоз вздрагивает в руке, начинает раскручиваться). Как Ваня выпивал! Една бутлыка! (Тормоз раскручивается быстрее). Другая бутлыка! (Тормоз быстрее). Третья бутлыка! (Тормоз быстрее). Четверта бутлыка! Десеть бутлык! Фюйт! (Тормоз получает оглушительный удар кулаком, раскручивается окончательно). А напротив Вани никто не мог! Спор был – Ваня один, а против него три: маджар, шваб и хорват. Сколько они пиют все – столько Ваня один!

* * *

В небрежной позе Васко де Гамы стою я на кичевском вокзале после перенесенных на спуске волнений и удивляюсь огромному количеству народа на перроне. Из вагона, корзину за корзиной, чемодан за чемоданом выволакивает свои вещи Катушкин. Он идет среди толпы, нагруженный, но, увидев меня, растроганно роняет чемоданы на камень платформы, начинает обниматься.

– Прощайте, миленький!

Целует он прямо в губы, колет усами. Три раза, по-христиански.