– Дай вам Бог… – сердечно жму ему руку.

– И вам всего, всего! Если будете в Кичеве, милости прошу ко мне. Без затей.

У Катушкина здесь, конечно, нет еще ни комнаты, ничего. Но зато он полюбил меня искренно.

– Если на обратном пути не удастся, приезжайте на будущее лето. Ей-Богу! Не сидеть же, коптиться в Белграде! В своей квартирке помещу, охотиться вместе будем, рыбу удить…

Он, на всякий случай, окидывает беглым взглядом горизонт: есть ли вблизи лес, и протекает ли необходимая для рыбы речка. Но из-за окружающих спин и голов ничего не видно. И мы снова целуемся.

– Тьма народу! Отдам вещи на хранение, а сам расспрошу: может быть, случайно и мое начальство здесь… Прощайте!

Вот, оказывается, почему на станции такое скопление: свадьба! Женился какой-то кичевский купец, и город собрался провожать едущих в Охрид новобрачных. В том, что состоялась именно свадьба, я окончательно убеждаюсь, когда вижу подходящую по полотну процессию граждан и впереди нее – гриф контрабаса.

– Свирачи! Молим!

Цыганский оркестр грянул. Как гром среди бела, дня. Судя по ритму, который с некоторым приближением напоминает четыре четверти, это, наверно, марш. Садически набрасывается на струны и щекочет их смычком капельмейстер-скрипач, бесплодно стараясь привести скрипку в состояние ответной страсти; всхлипывая и срываясь на верхних нотах, стонет о чем-то трубач, подняв трубу к справедливому небу; мечется, суетится, боясь опоздать в своих угодливых и неискренних вариациях, флейта. И контрабас, бесхарактерный, угрюмый, гудит низкими бронхитными звуками, мрачно борясь сам с собой в выборе ритма между маршем и вальсом.

Что это за мелодия – не знаю. Возможно, что когда-то, в далекие прошлые годы, ее завез сюда какой-нибудь любитель классической музыки больших ресторанов; возможно, что цыган-прадед нынешнего скрипача-капельмейстера, проходя мимо квартиры приезжего культуртрегера, услышал, как тот напевал или наигрывал… И завещал мелодию сыну. Умер сын, обратившийся в деда; умер внук, ставший музыкантом-отцом. Но мелодия, прекрасная старая мелодия, жива. Прежние звуки только заменены в ней более удобными новыми, да от старости выпали в некоторых местах отдельные такты…

Свадебная процессия остановилась возле перрона. Нарядные провинциальные барышни в платьях цвета зеленого лука, помидор, перца, салата, абрикосов, арбуза – сгрудились на фоне наших вагонов, начали тут же, на путях, национальный танец «коло».

И, вдруг, я вижу: Катушкин!

Все мы, экскурсанты, изумлены. Подойдя к кругу танцующих под руку с каким-то сербом, очевидно, новым сослуживцем, а то, может быть, и шефом, Катушкин весело растопырил руки, оторвал какую-то даму от ее кавалера, втиснулся со своим спутником внутрь и засеменил по полотну грузными неуклюжими ногами. Он подергивал туловищем, стараясь придать фигуре молодцеватый вид, лихо выдвигал вперед то правое плечо, то левое, качал головою в такт… И на лице постепенно расплывалась добродушная довольная улыбка, а в глазах, любовно скользивших по сосредоточенным фигурам партнеров, светилась искренняя отеческая радость за благоденствие новых сограждан, ниспосланных Богом.