Искусство имеет цель свою само в себе. Это положение новейшей критики неоспоримо, и опровергать его могут только французы, для которых недоступна отвлеченная истина. Но из положения верного выведено не наукою, а жизнью какое-то странное заключение, именно: что художник имеет целью художество; и это художество является как нечто уже готовое, как предмет стремления художника, а не как плод, невольно и бессознательно зреющий в его внутренней жизни, в тайнике его души.[449]

Что же за «положение новейшей критики» имеет в виду Хомяков?

Можно было бы, конечно, сразу указать на положения, сформулированные в немецкой эстетике, но прежде восстановим более широкий русский контекст. В письме к В. А. Жуковскому от 20–24 апреля 1825 года А. С. Пушкин писал: «Ты спрашиваешь, как цель у Цыганов? Вот на! Цель поэзии – поэзия – как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а все не в попад».[450]

Дельвиг, может быть, и сам придумал формулу «цель поэзии – поэзия», но мысль эту он несомненно «украл». Высказывали ее многие, но до Дельвига она дошла скорее всего через А. И. Галича, пушкинского и дельвиговского лицейского учителя. Во всяком случае в книге А. И. Галича «Опыт науки изящного» (1825) сказано, что «изящное» «не может служить никаким сторонним видам» и «имеет свою цель само в себе»[451] (сходство формул Хомякова и Галича, конечно, удивительно). Галич же, как истый шеллингианец, шел в данном случае вослед немецкому философу, который писал: «Из этой независимости от внешних целей и возникает святость и чистота искусства, доходящие до такой степени, которой не только исключается близость всему, дарующему одно чувственное наслаждение <…> или каким-либо соображениям полезности <…>, но исключается и необходимость следовать моральным нормам».[452] Современный им эстетик Л. Г. Якоб в трактате «Начертание эстетики, или Науки вкуса» (1813) писал: «<…> чтобы найти предмет прекрасным, совсем не нужно понятие о том, что должен предмет представить или какую он имеет цель и назначение».[453] И. Я. Кронеберг в своих «Афоризмах» (1825) утверждал: «Что к удовлетворению какой-либо нужды служит, то не принадлежит к области изящного искусства».[454]

Дельвиг распространял усвоенную им формулу со всей одержимостью неофита. По крайней мере, Е. А. Боратынский говорил с его слов, что «сама Поэзия есть цель для поэзии»[455]. Но не столь уж нужно было слушать Дельвига, чтобы сказать в 1820-х годах, как А. С. Грибоедов, следующее: «О, наши поэты! Из таких тучных тел рождаются такие мелкие мысли! Например: что поэзия должна иметь бют (цель)»[456]. Или чтобы, подобно Я. И. Сабурову, писать такое: «<…> вышли новые Пушкина стихи “Разбойники”; одни не хвалят, что нет цели; другие за то, что есть цель – не разберешь. Дело, однако же, в том, что Пушкина узнаешь, разбойником быть не захочешь – но и не обвинишь. Он обещался первый камень бросить – мы не так скромны: в чужую голову и сотню пустим, не заикнувшись»[457]. Наконец, уже очень близкий по кругу формирования к Хомякову С. П. Шевырев в своей «Теории поэзии в историческом развитии у древних и новых народов» (1836) дал такое рассуждение: «Но спросят нас: для чего воздвигнут сей изящный Пантеон всемирной поэзии? Имеет ли он значение в жизни? К чему ведут эти сокровища искусства? Мы отвечаем на сии вопросы стихами самого же поэта: