В том же году в некрологической статье «Сергей Тимофеевич Аксаков» Хомяков продолжал высказывать те же мысли, хотя существенно уточнил их, не просто указав на свободу художества и несвободу художника, но подчеркнув как важное свойство художественного творчества «свободу от художественной преднамеренности», согласно которой «художественная цель» достигается не сознательной «мыслью о художестве», но способностью «снова перечувствовать прошедшее и другим рассказать перечувствованное». «Само воспоминание, оживающее в его душе, и люди, с которыми он этим воспоминанием делится, – вот его цель, и искусство дается ему свободно» (410–411). Включение в круг вопросов эстетики свободного отношения автора к изображаемому предмету и своим читателям было актуальным вопросом русской художественной мысли середины XIX века, но, кажется, никто ранее Хомякова не сформулировал эти тезисы так отчетливо.

II

II

Рассуждая в «Семирамиде» о построении географии на основании народных вероисповеданий, Хомяков замечал: «Что же касается до трудности в исполнении, то она будет побеждена, когда приложат к представленным мною формам географии то же самое терпение, с которым ученые немцы сличают и сверяют все углубления и неровности долин Абиссинии и Тибета, вымеренных европейскими путешественниками».[459]

Можно было бы, конечно, сразу указать на источник этого образа «побежденной трудности», но пойдем тем же путем восстановления широкого контекста, чтобы представить и это положение эстетики Хомякова не изолированно от его современности.

«Преудивительный человек этот Шихматов! Как я ни вслушивался в рифмы, но не мог заметить ни одного стиха, оканчивающегося глаголами. Особый дар и особая сила слова!» – писал в своем дневнике 5 мая 1807 года С. П. Жихарев. А при подготовке дневника к печати сделал такое примечание: «Так прежде казалось автору “Дневника”, и он сознается, что удивление его было безотчетно и неосновательно. Это литературный фокус-покус – одна побежденная трудность и не заключает в себе большого достоинства».[460]

Для писателей современников С. П. Жихарева эта формула была привычной и постоянной. Например, Е. А. Боратынский, рассуждая о своей поэме «Наложница» и о ее достоинствах, писал: «Не говорю уже о побежденных трудностях, о самом роде поэмы, исполненной движения, как роман в прозе, сравни беспристрастно драматическую часть и описательную; ты увидишь, что разговор в “Наложнице” непринужденнее, естественнее, описания точнее, проще. <…> Если в “Наложнице” видна некоторая небрежность, зато уж совсем незаметен труд: а это-то и нужно было в поэме, исполненной затруднительных подробностей, из которых должно было выйти совершенным победителем или не браться за дело».[461]