III

Возвращаясь к русской экранизации «Анны Карениной» 1914 года, можно обнаружить, что именно этими вопросами была озабочена критика, откликнувшаяся на фильм. «Художественный театр, – писал рецензент, – в числе своих громадных заслуг имеет и тот плюс, что он больше всякого другого театра стремится со всей щепетильностью не отступать от автора ни на шаг, соблюдать верность литературному замыслу, особенность эпохи во всех мельчайших деталях… Г-жа Германова в данном случае далеко отошла от принципов этого театра, и тем, что сама столь смело взялась воскресить прекрасный образ Анны Карениной, и тем, что, занимая центральную роль в картине, не обратила должного внимания ни на своих партнеров, ни на постановку. Самый горячий поклонник Толстого, знающий наизусть его произведения, едва ли узнает в человеке с лакейскими бакенбардами, с осанкой театрального капельдинера – выхоленного барина Стиву, этого блещущего красотой и породой аристократа, а в человеке с наружностью и лицом губернского армейского льва, так некстати носящего флигель-адъютантский вензель, графа Алексея Вронского. Публика, придя смотреть в кинематограф всякое классическое произведение, в частности “Анну Каренину”, будет искать на экране живое воплощение тех характерных и типических черт, которые в ее представлении неминуемо связываются с именем героини, с ее литературным изображением как внешним, так и внутренним. Много ли общего в облике г-жи Германовой как артистки с образом Анны Карениной?»[378]

Хорошо ли для кинематографа «со всей щепетильностью не отступать от автора ни на шаг, соблюдать верность литературному замыслу, особенность эпохи во всех мельчайших деталях»? Первые рецензенты «Анны Карениной» отнеслись к этому вопросу строго и пристрастно. Порой даже сердито.

«Современные нелепые попытки инсценировать классиков на экране метают в одну кучу самые разнообразные душевные явления и, претендуя на “психологическую углубленность”, создают из “Анны Карениной” и других подобных произведений беспредельную пошлость. Перед кинематографом как будто ставится задача доказать зрителям, что между творениями Толстого и кинодрамами неизвестного постановщика пьес для экрана нет никакой разницы, что то и другое – дело рук чиновника от кинематографии. Печать казенной, хорошо усвоенной пошлости не может не лежать на подобных инсценировках, потому что сложности душевных движений здесь отвечает ограниченная простота внешних знаков, и Анна Каренина так же, как Агнесса или Матильда, одинаково рапортуют зрителю: “Сим имею честь уведомить, что во вверенном мне сердце вспыхнула любовь к Вронскому, или Гастону, или Тантрану”»[379].