– Или не будешь погружаться в зло, например в меня, так?

Эрнесто мотает головой:

– Ты не понимаешь, Лала. Ты просто не хочешь ничего понимать, вот и все.

– Да все я понимаю. Тебе просто нужно разрешение Бога на то, чтобы сорваться с крючка. Ты боишься. Боишься решать за себя и стать мужчиной. И потому хочешь, чтобы Церковь объяснила тебе, что хорошо и что плохо. Ты не способен прислушаться к своему сердцу. Это слишком дорого тебе обойдется. В конечном-то счете мы же не захотим огорчить твою мать.

– Вот о чем я и говорю, – сердится Эрнесто. – У нас с тобой разные духовные ценности. Как мы можем пожениться, если не верим в одно и то же? Сама не видишь? Нас ждет большое горе, Лала. Послушай, ты мне по-прежнему небезразлична…

– Небезразлична! Несколько часов назад я думала, ты любишь меня.

– О’кей, я по-прежнему люблю тебя. Послушай, мы заплатили за этот номер на неделю вперед. Мы можем… я могу остаться здесь с тобой, если ты того хочешь. Как друг. Ты хочешь этого?

– Как друг? Что это значит?

Он обнимает меня как-то неловко, так, что наши тела не соприкасаются. Мне хочется смеяться, вот только я готова расплакаться. И я плачу, весь день и всю ночь, словно из раны вытекает горячая кровь. Эрнесто то и дело просыпается, обнимает меня и тоже плачет. Мы все время вертимся, как в рекламе матраса, и Бог, которого я видела, когда Эрнесто прикасался ко мне, покидает комнату, и ангелочек в изголовье кровати самодовольно усмехается.

И только позже, спустя недели, я понимаю, что эти слезы были самым честным из всего, что он когда-либо мне сказал.

На следующее утро Эрнесто исчезает, оставив мне достаточно денег на еду на несколько дней и на обратный билет на автобус до Сан-Антонио, просит быть осторожной, и я чувствую себя ужасно из-за того, что попросила его «украсть» меня, потому что, в конце-то концов, это была моя блестящая идея.

Я зла как Ева. Чувствую себя больной, и номер 606 кажется мне маленьким и мрачным, давящим. Встав в туалет, обнаруживаю, что у меня начались месячные, и создается впечатление, будто тело задерживало дыхание и вот теперь извергает все то, что я носила в себе. Нужно убираться отсюда, думаю я.

Одеваюсь, повязываю Бабулину caramelo rebozo на голову, как цыганка, и начинаю сосать бахрому. У нее знакомый сладкий вкус, как у моркови, как у camote, и это успокаивает меня. Спускаюсь по лестнице и выхожу на центральные улицы столичного города, тыкаюсь то туда, то сюда, пока не понимаю, как пройти к Ла-Вилле. Иду и не останавливаюсь до тех пор, пока не оказываюсь перед домом на улице Судьбы. Но здесь все переменилось. Дом выкрашен в отвратительный коричневый цвет, словно это caca, и оттого мне становится только хуже.