Послушай, мне не хотелось, чтобы ты узнала об этом от какого-нибудь подлого человека и тебе стало бы так же больно, как мне, Лала. Просто я решила, что тебе нужно знать об этом, вот и все.

Я думаю о Канделарии, качающейся на волнах в Акапулько. Солнце сияет в золотых капельках вокруг нее. Она щурится, как щурюсь я, как Папа. Ее лицо внезапно становится папиным лицом.

И я думаю о маме Канделарии, прачке, которую я запомнила старой и некрасивой. Любил ли ее Папа и не превратила ли ее в красавицу эта его любовь? Или же он просто повел себя как chamaco[535], движимый похотью, не имеющей ничего общего с любовью? Не спал ли он ночами, думая о ней? Волновался ли о том, что сейчас с его первой дочерью? Было ли ему больно думать о них? Может, поэтому он был так добр с нами? Папа всегда любил детей.

– Бедный Папа.

– Вот оно как? Бедный папа? А как же я? Это со мной обращались как с грязью. И он так и не сказал, что ему жаль, или чего-то в этом роде. За все эти годы. И это самое плохое. Твой отец…

– Ма, он болен! Пощади его!

– О’кей, значит, он болен. И все же это не оправдывает его… Ну, ты собираешься пойти к нему или нет?

– Ты взрываешь такую вот бомбу и хочешь, чтобы я сразу пошла к нему? Можно мне хоть минутку подумать?

– Я не могу торчать здесь весь день. Я устаю от больниц. Мне нужно домой. Уже темнеет.

– Ну так иди, иди. Скоро сюда придут мальчики. Кто-нибудь подвезет меня до дома.

Папа лежит с закрытыми глазами. Он даже не понимает, что я здесь. Машина, фиксирующая что-то, что происходит у него внутри, рисует горную гряду на экране. Нервная игла скачет вверх и вниз, время от времени слышен писк аппаратуры, у моего отца плохо с сердцем, и как же мне хочется поменяться с ним сердцами, отдать ему свое, потому что так ужасно видеть Папу прикованным к трубкам, и пластиковым пакетикам, и аппарату, его тело изношено, и устало, и неисправно, acabado, думаю я.

Я придвигаю стул к его кровати и кладу голову на простыни. Флуоресцентный свет порой кажется почти умиротворяющим, шум кондиционера и тихое пиканье оборудования, делающих свою работу. Иногда слышны мурлычащие звонки телефонов. Мимо по полу из синих плиток периодически проходят врачи и медсестры в голубой форме и туфлях на толстых резиновых подошвах. Флуоресцентные лампы, белый пробковый потолок, белые простыни и белые фланелевые одеяла, и белоснежная больничная одежда, суровый блеск отполированного хрома и стали. Все работают тихо. И иногда, только иногда, чей-то голос, смех, или какой-нибудь другой громкий звук выводит тебя из дремоты.