В палате пахнет жареным мясом. Это она облокачивается на спинку кровати. Ужасная Бабуля. При виде меня она наклоняется и обхватывает его руками.

– Ты достаточно долго владела им, теперь моя очередь, – шипит она.

– Нет! Еще нет, – говорю я, удерживая Папу за щиколотки. – Отпусти его, жадная perra.

– Ты не смеешь так разговаривать со мной. Я твоя бабушка.

– И все равно ты жадная стерва. Всегда одинаковая. Metiche, mirona и mitoreta. Проныра, зевака, врунья. Una hocicona.

– Очень хорошо, ведь я – это ты.

И она смеется ужасающим смехом, словно режет ножом мою щеку. Это застает меня врасплох, и я отпускаю Папу.

Знаю, я сильно преувеличиваю, но так оно и есть. Папино лицо больше не папино лицо. Его кожа превращается в кожу ощипанного цыпленка, она обвисшая, маслянистая и желтая. И его глаза внезапно открываются, они злые и остекленевшие, обшаривают палату от пола до потолка как лучи прожектора. Это Ужасная Бабуля.

Я готова заплакать, но слишком испугана для этого. Это ужасное лицо вместо того лица, что я люблю. Я не знаю, что делать. Папа снова закрывает глаза. И за какую-то долю секунду из него вытекает жизнь, его тело приобретает цвет мокрого песка. Очень быстро. Все это происходит на моих глазах. Ужасная Бабуля прижимает его к своей груди и вздыхает: Mijo.

– Не умирай, – говорю я Папе.

– Он устал жить, – выпаливает Бабуля.

– Кто ты такая, чтобы говорить так? Он нужен нам. Мы не можем… Я не могу… жить без него.

– Думаешь, я могу?

– Но ты не живешь, ты мертвая.

– Это верно, он убивает меня. Я здесь совсем одна.