Потом захотелось пить, по нужде и спать — и всё одновременно. А голод уже так и рвал нутро.

Братец захныкал.

— Пойдём к папоньке, — предложила сестрица.

— Цыц, — велел старший. — Папонька сам отыщет. Коли надо.

Что будет, коли папоньке не надо, думать не хотелось. Воздух в избе стал голубым. Потом синим. Потом всё стало чёрным — дети привалились друг на друга, как спят поросята: верхние греют нижних.

Голову погладила мамонька.

Старший открыл глаза.

Темнота опала, солнце светило в щели. Мамоньки не было. Был страшный барин. Из Бурминовки который.

Стоял и глядел. Только пуговки на сюртуке блестели.

Старший обмер, как заяц. Обмочил порты, но и тогда не шелохнулся. Под его оцепеневшими руками завозились мелкие. Зевали, моргали, сели прямо.

Уставились с любопытством: барин. Что надо?

Малявки! Что они понимают! Эх, мамонька. Оставила нас, бедных.

— Идёмте, — сказал страшный барин. — Калач с молоком есть. Не вздумай удрать, — как по глазам прочёл.

А снаружи коляска его, значит.

— Глянь, Кузька, — обрадовался мелкий, как дурачок, — какое у ней колесо.

— А хочешь, прокачу? — предложил страшный барин.

Сестрица угадала, что дело нечисто. За руку схватилась. А что делать?

Пошли. Некуда деваться.

Посадил страшный барин сперва старшего. Потом среднюю. Потом мелкого.

Поехали в лес.