— Что-с? — ахнул мочалинский священник. — Я, верно, ослышался. Я больше двадцати лет служу, а такого святотатства не то что своими глазами не видал, я о таком не слыхал даже!

Норов тихо поморщился: голос у попа зычный. Так всё село знать будет.

— Отец Михаил…

— Отворение могил?! Да видано ли такое! Смерть претерпели злодейскую, разве этого не довольно?! Мёртвым уж и во гробе покоя нет?!

Норов понял, что поп нарочно гремит — чтобы скорее разнеслось. Метнулся к нему вплотную, только пузо отца Михаила разделяло их. Поп заёрзал, пытаясь отклониться, скосил глаза на нос. Норов тихо и монотонно говорил ему в самое лицо:

— Ой, не юродствуйте, отец Михаил. Не юродствуйте. Не баламутьте мужичков.

— Вовсе я не думал…

Норов прикрыл глаза, показывая, что игра попа ему надоела:

— Думали. Не баламутьте.

Отклонился, как гадюка после броска. Чуть не зевнул:

— Вообще, не надо всех этих театральных эффектов. Кар небесных и всего прочего. Для проповедей приберегите. Или для чужих. А мы ведь с вами люди одного ведомства. Только я чу-у-у-уточку… — Норов вытянул руку, сложив ладонь клювом, — выше чином.

Отец Михаил возвёл очи на его ладонь: она стояла не чуточку, а очень даже заметно выше его темени. Кашлянул, вернув глаза и кадык на место. Покосился на тёмный лик, точно прорезанный в серебряной поверхности.

Норов опустил руку. Перед самым носом отца Михаила выстрелил указующий перст:

— Я вас не прошу. Не убеждаю. Я приказываю. Ступайте и угомоните мужиков. Все четыре гроба должны быть немедля выкопаны, подняты и открыты для дознания.

— Но…

— Выше — только господин обер-прокурор Синода. — Норов, заложив руки за спину, разглядывал образа. — Если вам будет благоугодно обжаловать мои действия, можете адресоваться ему.

На пухлом лице отца Михаила проступал землистый ужас.

— Что же я скажу народу?

— Ваша паства, вам видней, — бросил Норов, будто докучный поп отвлекал его от созерцания живописи в музее.