Ох, мамонька. Пришёл час смертный.

Но лес проехали. Покатили по дорожке, липами обсаженной. Прямиком к дому, значит. Логово у него там, видать.

Выбежал дед в армяке. Зырк-зырк. Балаболит что-то. Страшный барин — цоп:

— Идёмте, дети.

Пошли. А куда деваться? Дед-то следом, так и зыркает.

Пришли. Покои — сплошь золото. Как в церкви божьей, только ещё больше. И вместо икон — картины. Баба с розаном, барыня, сразу видно.

Пошли, значит, дальше.

То есть встали на пороге. За косяк ухватились. А барин опять человечьим языком:

— Ну идите же.

Подошли. А что остаётся? Всё одно — пропадать. А дед всё балаболит. Тут страшный барин ему:

— Заткнись, Клим. Что сделано, то сделано. Возьми их. С них вши так и сыпятся. Вымой. А тряпье их — в печь. В музыкальной гостиной их помести. Завтра в деревню сходи, столяру вели всё нужное сделать. Кровати по размеру, стулья, стол. С бабами поговори: какая им одежда нужна, усади шить. А пока на полу им постели.

И к ним:

— Голодные?

Знать, не приглянулись: тощие. Откормить решил.

— Голодные, спрашиваю?

Сумел головой помотать: нет.

А страшный барин:

— Клим, сперва калача им дай с молоком. Потом вшей гонять будешь.

И смотрит, прямо сверлит. Видать, прикидывает, как жрать, вымытых-то. Сырыми или в печь сперва.

Накормил их дед, значит. Одёжки в печь побросал, а печь-то не как у людей, зверская — пасть в полкомнаты разинула, так и пышет. Вымыл их дед потом. Но в печь совать погодил, видать, пока не велено было. Волоса им полотенцем обсушил. На постель полезать сказал. Всех троих одеялом прикрыл. И тоже, значит, человечьим голосом: