И хотя больше всего на свете ему хотелось поехать домой, увидеть Мари, посмотреть ей в глаза, услышать её голос, как-то выйти из ядовитого тяжёлого облака, которое его окутало, Облаков поднялся из кресла, чтобы поприветствовать вошедшего:

— Чем могу быть полезен? Мне казалось, дело об рекрутах рассматривает консистория. Стало быть, факт, что убитые — рекруты, признан несущественным.

— Не показалось. Признан.

Норов перевёл свои блеклые глаза на губернатора:

— Боюсь, я вынужден злоупотребить вашей любезностью в интересах дела, некоторые аспекты которого требуют деликатности и конфиденциальности.

Губернатору это не понравилось, он несколько делано пропел:

— Конечно, конечно, располагайтесь, господа.

Норов в преувеличенно смиренной позе и опустив взор долу выждал, пока хозяин удалится.

— Чем же могу быть полезен? — повторил Облаков, с неприязнью рассматривая потупленные глаза, поджатые губы, руки коробочкой на острых коленях. — Если могу.

— Можете, — чуть ли не обрадовался Норов. Но взгляд его уколол Облакова: едкий, проницательный.

Генерал улыбкой отгородился от него:

— Где я — и где консистория.

— Разве вы человек неверующий?

— Верующий, конечно, — поспешил Облаков, чтобы отрезать разговор.

— Разве не любите отечество?

Такой поворот совсем не понравился Облакову.

— А в чём, собственно, дело?

Норов вздохнул. «Проклятый святоша».

— Как люди, верующие в Бога и любящие отечество, мы с вами можем быть откровенны друг с другом.

Облаков кашлянул в кулак, качнул блестящим сапогом.