Бурмин ощутил тёплый толчок надежды.

— Моё почтение! — развеял её голос Мишеля. Несвицкий тотчас спрыгнул, не дав Савельеву остановить коляску. Скривился, глядя себе под ноги. — Вот дерьмо.

Туфли на нём были лаковые. Бальные. Белые чулки идеально обтягивали крепкие икры. Свежий парадный мундир не сидел (хорошо или плохо), а был одним целым с Мишелем. От завитой головы еле уловимо пахло помадой для волос.

Мишель прищурился на солнце. Вытянул белоснежный платок. Встряхнул. До его противника донёсся запах пачулей.

— Опоздал немного. Прошу меня извинить. Мерзавец парикмахер еле шевелился.

— Немного! Твою мать… — прошептал Алёша. Жалкий в своём пропотевшем сюртуке с соляными разводами под мышками, с высохшим пятном грязи на щеке после скачки по влажной утренней дороге, усталый, злой и голодный. — Бурмин. Он… Он…

Мишель промокнул уголком лоб. Убрал платок:

— Скорей же. За дело, господа. Вы что, не собираетесь на бал?

Савельев выглядел смущённым. Он видел неловкость положения. Видел жалкое бешенство Алёши. Видел его трясущиеся — от жары, от усталости, от злости — руки. Бурмин перехватил честный взгляд Савельева. Шагнул к нему:

— Предлагаю предпринять последнюю попытку примирить противников.

И тихо добавил:

— Эта история никому не сделает чести.

Глаза у Савельева забегали.

— Фу-ух, Бурмин, — простодушно утёр он лоб рукавом, сдвигая фуражку на затылок. — Такая комиссия… Сам не рад. Но что можно им сказать?

— Если вы мириться, — бдительно взвизгнул Алёша, — то с моей стороны не может быть и речи.

— Вы слышали графа Ивина, — повёл бровью Мишель.

Савельев вздохнул, как бы извиняясь перед Бурминым, и щёлкнул замками ящика, где рылами друг против друга лежали два дуэльных пистолета.

Мишель делал вид, что любуется пейзажем:

— Какая прелесть. Чистый Лоррен. Вы не находите? Лоррен. Настоящий Лоррен.

Алёша взбесился: