— Боком разверни! Дубина!

Мужики исправили курс. Сундук уплыл.

— Барыня-то тогда — только утром прибежала. Вся трёпаная, — как бы невзначай сообщила горничная, — от туфель одни ошмётки.

Лакей холодно отстранился:

— У вас, гляжу, дел нет. Ступайте проверьте, как укладывают багаж её сиятельства.

Горничная надула губки. Но повиновалась.

Сам он направился в кухню. Нашёл мутную бутыль. Ловко перелил из неё в изящный графин. Обтёр. Поставил графин на поднос. Взял стопку льняных салфеток. Сунул к носу. Остался удовлетворён чистотой. Положил рядом с графином.

Взял бутыль за горлышко. И с наслаждением жахнул о стену. Брызнул уксус и осколки.

Лакей удовлетворённо посмотрел на мокрое пятно. На осколки. Поднял поднос и плавно понёс в спальню, где лежала старая графиня.

У постели собрались все.

Но обернулась только Мари. Выглядела она скверно: лицо опухло, под глазами чёрные круги. Подошла. Кивнула ему, шепнула, принимая поднос:

— Яков, не знаю, что бы без вас делали. Спасибо вам.

— Ваше сиятельство, — величественно наклонил пробор лакей.

Мари поставила поднос на ночной столик. Стала смачивать салфетку. Кисло запахло уксусом. Мари была чуть ли не рада хлопотам: укладыванию, распоряжениям, отъезду. Если бы она не бегала, не распоряжалась, не присматривала, не укладывала, то села бы лицом к стене и завыла.

Минувшая ночь казалась ей дурным сном, от которого она не проснулась.

Только притворялась бодрствующей, деловитой, собранной — той Мари, которая нужна была сейчас им всем.

Переглянулась с Оленькой. Осторожно заговорила:

— Мама, мы должны перенести вас в экипаж.

Графиня громко застонала.

— Так ужасно… — Изо рта её пахло ландышевыми каплями.