Вышел, потянул запахи леса.

— Алёша! — позвал, наматывая концы на кулак. Послушал. Тихо.

— Алёша!

Бурмин пошёл к деревьям, не тая шаг, не заботясь о ветре, который мог выдать его запах раньше нужного. Он представлял себе растерянность, которую должен был чувствовать сейчас Алёша, оглушённый цветастой визжащей какофонией запахов и звуков. Пройдет время, прежде чем Алёша поймёт, что это. Научится отделять ниточки запахов одну от другой, следовать за ними. Поймёт, как слушать — и что.

— Алёша!

…А пока следует привычке, полагает, что он человек. Больной, безумный — но человек.

— Алёша!

Бурмин всем телом развернулся и отпрыгнул, почуяв бросок не слухом, а всей кожей — по движению воздуха. Оно мгновенно поняло: промах, вильнуло в воздухе всем хребтом. Упало на четыре лапы. Клыки его были размером с мизинец ребёнка, от черт Ивана не осталось почти ничего, но достаточно, чтобы Бурмин понял: отныне бессмысленно звать его по имени. Ивана там больше не было.

Но и Бурмин больше не был собой.

Они сшиблись, Бурмин вёртко оказался за его спиной, захлестнул. Оно захрипело, пытаясь ослабить цепь, но лишь драло пальцами собственное горло.

— Тубо, — сипел Бурмин ему в ухо, как взбесившемуся псу. — Тубо.

Повторял, пока оно не сдалось. Но даже и тогда не ослабил цепь. Тряхнул, чтобы показать: я сильней, помни! И поволок за собой.

Дождь лил. Весь мир был затянут серым туманом. Ухали и посмеивались невидимые птицы. Туман был недвижим. Трава влажно шелестела под ногами. Было невозможно понять, где кончился лес, а где начался сад. Казалось, бредёшь в никуда: всюду ровная молочно-серая колеблющаяся стена.

Бурмин брёл, шатаясь и кренясь. Голова свисала на грудь. Мокрая одежда была разорвана, так темна, что не разобрать цвет. Оступился, упал. С трудом поднялся.

Бурмин не увидел дом, а почувствовал всем телом. Топотал непослушными ногами, тело вихляло, руки болтались.

Под ногами влажно застучал камень. Трава на крыльце была унизана росой. Бурмин протянул руки. Дверь стояла нараспашку, рама была выломана, он и не заметил. Ввалился в переднюю. Повалился на пол. И заснул прежде, чем щека его коснулась паркета. Не так, как бывало после очередного приступа: не нырнул в темноту. А сам стал ею: глубокой, без теней, проблесков и сновидений.

Мари смотрела в окно, как мужики на носилках выносят графиню. Та что-то покрикивала. Вид у неё был неукротимый. Она была недовольна, что взяли не всё.

— Господи, а трельяж? Мой трельяж уложили? Я не могу без своего зеркала! Где я найду в дороге другой трельяж?