— Scheiße!

Он в сердцах толкнул ящик, тот стукнул.

Мертвец на полу икнул. Испустил сивушный дух.

Михал Карлыч обмер. Душа его вылетела из тела, увидела всё с высоты. «Господи, — испустил он от самого сердца мгновенную молитву, — сделай так, чтобы… а я за то…»

И Господь послал ангела.

Ангел слетел. Коснулся лежавшего кончиком крыла.

Мертвец перевернулся поудобней. Захрапел. Точно катался с горки на горку. Густо — вверх. Тоненьким свистом — вниз.

Михал Карлыч снова задышал. Снова погрузил руки во внутренности стола. Теперь уже поглядывая на тело: ну как опять оживёт.

Нашёл ассигнации. Стал пихать за пазуху. Под ними бумаги. Поднёс к носу. Темно. Свет зажигать было боязно. Подошёл к окну, развернул листы к лунному свету.

Формуляр отпускного письма.

Соблазном зияли пробелы.

На миг голос разума шепнул Михал Карлычу: скомкай, брось, беги. Но не всё в этом мире порочно, немец успел сообразить, что голос этот был голосом дьявола. Хоть совет его и был недурен.

Совет, который в другое ухо его души подавал ангел, был, напротив того, дурен. Грозил уголовным наказанием. Михал Карлыч не хотел в тюрьму. Рука хрустнула бумагой, сминая. Ангел всё нашёптывал. Михал Карлыч пожалел, что призвал его сюда своей молитвой.

Зажмурился, вздохнул. Решился.

Не дыша, потянулся к перу. Опрокинутая чернильница лежала в подсыхающей лужице, полной лунного света. Михал Карлыч осторожно поклевал в ней пером.

Расправил бумагу на подоконнике. Вписал имя. Втиснул мелкими буковками «…с семейством». Подписался по всей форме. Подул на строки. Потрогал пальцем: подсохло. Почерк хозяина он давно уже научился выписывать лучше, чем сам хозяин. Теперь уже покойный.

Сложил вольную пополам, сунул к украденным ассигнациям.

Возвёл плутоватые очи горе и деловито перекрестился: мол, доволен? «А больше ко мне не суйся: квиты».

Оленька перестала плакать так же внезапно, как начала. Таково свойство всех, кто сызмалу приучен, что на плач никто не прибежит. Ни матушка, ни нянька. Оленька села. Вытерла концом косынки лицо.