Посмотрела на свои туфельки.

Ах, с какой бы радостью она хоть разок бы хлопнулась в обморок! Закатила бы истерику! Забилась бы в рыданиях. Или безвольно окоченела в модной меланхолии. Увы. Такую роскошь она не могла себе позволить.

Оленька подошла к столику, вынула и поставила маленькое дешёвое зеркальце, купленное на ярмарке в Смоленске. Поправила шляпку. Поправила косынку.

С достоинством спустилась вниз.

Горничная девка уже закончила мести. Цвет лица её успокоился. Теперь она протирала каминный портик, напевая что-то томное в такт движениям тряпки.

Дом был тих. Ступенька под Оленькиной ногой скрипнула. Пение умолкло. Оленька остановилась, кашлянула.

Девка смотрела крыжовенными глазами. В них было что-то такое, что следовало обдумать на досуге.

— Анфиса, голубушка, ступай на кухню. Свари мне яйцо. И чаю было бы хорошо.

Девка хмыкнула. Подержала на ней свой прозрачный загадочный взгляд.

— Сама вари.

Снова запела в такт тряпке.

Оленька почувствовала, как жар заливает её по самые плечи, а сердце стучит всё громче, всё тяжелее.

— Что изволите, барышня? — раздался любезный голос.

Оленька чуть не подпрыгнула на месте.

— Яков…

Лакей поклонился. Но во взгляде его было то же загадочное выражение, что у Анфисы. Оленька затравленно глянула на неё. Снова на лакея.

— Я… Я…

— Яйцо ей подай. Ишь. Чаю, — буркнула Анфиса.

Лакей поклонился:

— Будет исполнено, барышня. Прикажете подать в столовой? Или в гостиной?