— Что ж. Войска наши его там и остановят.

Печерская испустила вздох. Опомнилась:

— Остановят. Остановят, — закивала. — До сих пор не остановили. Но в Смоленске уж остановят. Вы правы. Как всегда. Там они у себя, я французов разумею, пусть революции устраивают и дворян своих казнят, а здесь у них ничего не выйдет. Вы правы. Как всегда. Ну, поеду, милая сударыня. Как ни душевно у вас посидеть, а пора.

Она грузно выдернула тело из кресла, расцеловала воздух возле щек старухи. Та вдруг схватила её за пухлое запястье своими костлявыми пальцами.

Печерская испугалась.

— Милочка, — проскрипела Солоухина, — сделайте мне любезность.

Пальцы её давили, как деревянные. Будто сама смерть цапнула. Печерская перепугалась:

— С радостью, с радостью, — дёргалась, пытаясь вырваться, та.

— Возьмите с собой письмо. Для моего внука.

— Для господина Бурмина?

Раздражение вспыхнуло было на лице старухи: мол, сколько у меня ещё внуков? Но тут же сменилось приторной гримасой:

— Сделайте милость бедной старухе, — крепче сжала пальцы.

— Конечно, конечно, — загулила Печерская. Она была похожа на толстого голубя, которого схватила кошка.

— Душенька, подвиньте меня к столу. Я вас долго не задержу. Лишь короткую записку ему напишу.

Печерская потирала запястье.

— Ну раз короткую… Только где ж господин Бурмин?

Солоухина подвинула к себе бумагу.

— О, срочности нет. Отдадите, как встретите. Все дороги ведут в Рим, а у нас — в Москву, не так ли? — Перо остановилось над бумагой.

Печерская решила не спорить — не терять время.

— Конечно, конечно.