За каким только чертом люди изобрели тикающие часы?
Я никак не могу отвлечься от непрекращающегося звука. Все словно выстраивается по приказу этого требовательного ритма. Мои вдохи и выдохи. Пульс в ушах. Какая-то неуловимая дробь, которая наверняка существует только у меня в голове.
Кто бы мог подумать, что моим злейшим врагом станут часы!
Когда мама готовила, она порой погружалась в глубокий омут тишины, и казалось, что кухонные часы становились громче, а все ее движения синхронизировались с их тиканьем.
Что бы она ни резала, ее руки всегда улавливали этот устойчивый ритм. Губы были сосредоточенно сжаты, брови сдвигались. Она молча и плавно перемещалась от одной стороны стола к другой, словно сонная кошка; расслабленные конечности, слегка расфокусированный взгляд.
Как бы мне хотелось вернуться в один из тех дней и стоять рядом с ней, пока она нарезает перец соломкой, пока cливает воду из фунчозы, пока мешает в кастрюле суп. Я прикоснулась бы к ее локтю и спросила, о чем она думает.
Была ли она счастлива? Грустила ли?
Думала ли она о красной птице?
Мой скетчбук на кровати открыт на новой странице, но я слишком нервничаю, чтобы рисовать. Слишком беспокоюсь. Такое чувство, будто клапаны моего сердца забиты мусором и ему приходится работать вдвое усерднее, чтобы прокачивать кровь. Легкие теряют эластичность, борются с вдыхаемым воздухом. Голова – в тумане цвета синий антверпен.
У меня есть два дня и две палочки благовоний.
Когда я наклоняюсь к ночному столику, чтобы взять спички и достать из коробки последнюю фотографию, мамина подвеска с цикадой покачивается в сторону и ударяет меня по плечу.
Цикада. Подвеска, которую она носила каждый божий день.
Пальцы находят нефритовую фигурку, нащупывая выступы и гладкость оборотной стороны. Я чувствую у себя на шее умиротворяющий груз кулона; камешек потеплел от непрерывного соседства с моим сердцем.
Мое нежелание удушающе, подвеска – тяжела, словно наковальня.