Или:

– Рисование не должно быть таким громким.

Или:

– Ты так шумно переворачиваешь страницу!

Нужно было сбежать, и подвал Акселя оказался идеальным убежищем.

Я решила переделать рисунок, который показала Нагори. Проще было начать заново, так что передо мной лежал чистый лист с легким карандашным наброском.

«Эмоции», – хмыкнула я. Это же сюрреализм. Что он хотел сказать этим словом? Рисунок ведь должен был отображать фантастическое слияние с реальностью.

Аксель сидел перед клавишами, почти полностью повернувшись ко мне спиной. Его уши покрывали огромные наушники, но я все же видела небольшой отрезок его профиля и его закрытые глаза. Он согнулся над клавиатурой, и его плечи, округлившись, создавали маленькое пространство для музыки.

Я перелистнула страницу. Рука быстро задвигалась по свежему листу, запечатлевая Акселя, передавая жирными прямыми линиями его клавиши, воспроизводя графитовым грифелем звук и движение.

Я давно не рисовала ничего реалистичного. Пока мой карандаш исследовал его тело, я погрузилась в медитацию. Широкие плечи. Грациозные локти, шевелящиеся в ответ на движения исследующих музыку рук. Он был самоучкой, но выглядел красиво и уверенно, когда играл. Моя мать неоднократно предлагала поучить его, но он отказывался брать бесплатные уроки. Наверное, ему это казалось одолжением.

Стук клавиш затих, и Аксель обернулся. Я посмотрела на него, и рука зависла над бумагой.

– Что? – сказал он.

– Что? – Я почувствовала странное и обжигающее сочетание вины и смущения, словно он застал меня за чем-то незаконным.

– Что ты на меня так смотришь?

– Как смотрю? – Я молилась, чтобы он не встал и не подошел ко мне. Это был набросок, но все равно было очевидно, что я рисовала. Мне неплохо удалось уловить эмоции в его теле.

Его лицо расплылось в кривой хитрой усмешке.

– Ты рисовала меня.