— Это что же за справедливость такая? Мишка Селеи только с прошлого лета тут, без году неделя на хуторе, а участок лучше моего получил. А я как родился, эту землю по́том поливаю. Во-о-от с энтих пор! — жаловался старый Жигаи, вытягивая кулак, чтобы показать, как мал он был, когда ему впервые сунули в руки батрацкий кнут.

Стали делить скотину — опять беда. Кому достался старый вол — тому хотелось иметь молодого бычка, кто получил мерина — тот мечтал о кобыле, кому вышла телка — тот претендовал на корову, а кому достался йоркширский боров — непременно хотел видеть в своем хлеву кудрявую венгерскую мангалицу — словом, все шиворот-навыворот. Такова психология дележки не только у батраков, а и у самых образованных наследников.

Дома — тоже не лучше. Ребятишки, правда, с большой охотой ходили в молодежный клуб и в школу: молодой учитель оказался толковым парнем и скоро завоевал себе авторитет. С детьми легче, но жена… Жена Габора, молчавшая двадцать лет и перед барином, и перед мужем, представляла себе новую жизнь примерно так: ну вот, пришло наконец и наше времечко, построим себе домишко, прикупим мебели, справим ребятам одежонку понаряднее, да и себя не обидим, заведем новую бричку, пару лошадок и заживем!.. Но увидев, что муженек ее обо всем этом и думать не желает и что у него на уме только комитеты да советы, партия да школа и прочие общественные дела, она начала ворчать на Габора.

— И что ты день-деньской маешься? На что это тебе? Все равно ничего не добьешься, не стоят того люди. Какие есть, их не переделаешь: вот и сейчас, чего только про нас не болтают! — повторяла она и принималась выкладывать сплетни.

В другой раз спор начинала теща. Одинокая вдова, она жила на хуторе, а когда выдавалась свободная минутка и попутная телега до села, — а их стало нынче как будто больше и подсесть не возбранялось, не то что при господине Эндре, — время от времени наведывалась в церковь, как то имеют обыкновение старые женщины, никогда не снимающие траура. Из церкви — если не от попа, так от других старух — она приносила домой самые невероятные слухи. Что, мол, эти коммунисты с их порядками добром не кончат, что господь бог их долго терпеть не станет и все придет к тому, что вернутся прежние господа. Да они и впрямь возвращаются. Вот уже приехал домой господин Чатари, вернулся графский управляющий, и поговаривают, что со дня на день должен быть и сам господин Эндре.

Что касается Габора Барна, то он, уйдя с головой в дела и думы, принесенные новым строем, почти не вспоминал об Эндре Келемене, а если и вспоминал, то лишь как о чем-то давно минувшем. Жил, дескать, когда-то барин, наш хозяин, а теперь его и след простыл; может, и на свете нет, канул в необъятный мир и исчез, как и многие до него. Правда, кое-кто из прежних господ действительно возвратился, вернулся домой и Чатари-младший и даже судится с батраками из-за своей земли. Но заходить в своих мыслях дальше Габор отказывался. Он не мог себе даже представить, чтобы сюда, на хутор, сбереженный и возрожденный к жизни их, батраков, стараниями, когда-нибудь вновь может вернуться своенравный хозяин, господин Эндре. Свобода — чувство столь великое и прекрасное, что, раз вкусив его, человек, кто бы он ни был, уже не в силах себе представить, как можно снова надеть на шею старое ярмо.