— Отчего же не дать? Только не тут, при хуторе, где мы уже все поделили. Помните тот отруб, что на краю поля? Там сто хольдов оставлено нами в резерве… А насчет каждой борозды, верно, знаю. Оттого нам она и дорога, что знаем. Земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает. Что же касается дома, так у господина Эндре есть дом и в селе. На что одному человеку столько домов?

— Но мне по закону полагается двести хольдов, я же землевладелец из крестьян. Сам крестьянин!..

— Крестьянин? Почему же вы помалкивали об этом в прошлом году, ваша милость? — снова перебил его старик Жигаи. — Я так полагаю — ежели титул «милость» был для вас хорош прежде, значит, будет неплох и теперь, когда одно это слово целой сотни хольдов стоит!

— Спорить нам не к чему, — сказал Габор Барна. — Попросим лучше господина Келемена выйти до времени, покуда мы не решим, как быть. А потом позовем его.

Когда батраки остались одни — и это тоже было верным тактическим шагом, — долго спорить не пришлось. Все, как один, стояли за то, чтобы не отдавать ни земли, ни школы. Тракторные плуги, сеялки и прочий инвентарь — все равно они зазря ржавеют под навесом — пусть забирает. Для них плуги эти слишком тяжелые, валяются без надобности.

Спустя несколько минут господина Келемена пригласили войти.

— Вот как мы порешили: ни хутора, ни земли при нем отдавать не станем. Берите себе отруб, сто хольдов. Без работников вам и с этой землей не совладать. А человек должен иметь земли столько, сколько может обработать. Мы и сами по стольку имеем. Помнится, я где-то читал: перед природой и богом все люди равны.

— Истинно так, справедливо сказано, — зашумели те из батраков, что посмелее. Более робкие одобрительно поддакивали, качали головами.

— Но закон? Как же закон? — пробормотал Эндре Келемен.

— Закон творим мы, — коротко ответил ему Габор Барна. — Давайте вызовем сюда, к нам, областной совет и поглядим, закроет он нам школу, возьмет назад землю или нет.

Эндре Келемен не нашелся, что возразить. Глаза его бегали в поисках шляпы, которую он, сам того не замечая, мял в руках.

На сердце у Габора стало легко и спокойно — он торжествовал победу над притаившимся где-то в глубине души рабом, и чувство это было прекрасно. Отнюдь не надменно, а даже мягко он проговорил:

— Так-то вот, сударь. Хозяин мой отныне не Эндре Келемен, а сам народ. Общество, значит.

И показалось, будто вождь на портрете, висевшем над головой бывшего батрака, чуть-чуть улыбнулся, тонко и мудро. И от этой едва заметной улыбки в комнате, полной табачного дыма, стало как будто светлее.