Я стремлюсь проникнуть в сущность этого мира, быть привязанной к жизни бельем и сиренью, хлебом насущным и яичницей, и мужчиной, темноглазым незнакомцем, который питается моей пищей, и моим телом, и моей любовью – он бродит весь день по земле, а вечером приходит ко мне за утешением. Он подарит мне ребенка, который вновь сделает меня членом этого рода, и в меня будут кидаться снежками, чувствуя, возможно, что попадают в гниль.

Еще: этим летом приезжает Элли (и мама, и миссис Проути), а осенью Сью. Обе девушки мне нравятся, и я наконец смогу быть с ними по-женски раскованной, и мы будем говорить и говорить без конца. Я счастлива. Ждать осталось недолго. Но что я могу дать сейчас? Ничего. Я трусливая эгоистка и слишком много плачу из-за своего иллюзорного творчества. Но все же теперь дела обстоят лучше, чем в прошлом семестре, когда я вечер за вечером сходила с ума, превращаясь в вопящую шлюху в желтом платье[53]. Сумасшедшая поэтесса. Как это умно со стороны Дика Джиллинга, но у него богатая интуиция. У меня нет сердца, нет чуткого сердца, нет смелости. Я отказываюсь продолжать, понимая, что многого не добьюсь, а на малое не соглашусь. И я отступила, чтобы работать. И дело пошло. Пятнадцать пьес в неделю вместо двух. Количество? Не только, но и ощущение мастерства, иногда проницательности. А это то, чего мы ожидаем.

Буду ли я нужна Ричарду? Часть моего плана состоит в том, чтобы затаиться, пока я не понадоблюсь. Почему так устроено, что инициатива почти всегда принадлежит именно мужчинам? Женщина тоже может это сделать. Тем не менее я не делаю ничего, прекратив ему писать из самоуважения и из гордости (я больше не собираюсь лепетать о том, как люблю его), и просто жду, когда ему понадоблюсь. Если понадоблюсь – в ближайшие пять лет. В моих глазах должна быть любовь и вера – ни в коем случае не угрюмость, холодность и горечь; я должна помогать другим. В этом мое спасение. Дарить любовь изнутри. Сохранить любовь к жизни, несмотря ни на что, и отдавать ее другим. Щедро.

20 февраля: понедельник

Дорогой доктор, я чувствую себя очень больной. Мое сердце бьется в солнечном сплетении, пульсирует и издевается надо мной. Самые обычные повседневные дела не даются мне, упираясь, как упрямый осел. Я не могу открыто смотреть на людей из страха, что может опять заявить о себе глаз. Кто знает, когда это может случиться. Даже короткий разговор превращается в муку.

Враждебность тоже усиливается. Этот опасный, смертельный яд, который накапливается в больном сердце. И в больном сознании. Тот образ, за который нам приходится бороться каждый день, чтобы производить впечатление на равнодушный или враждебный мир, разрушается изнутри, и мы чувствуем себя раздавленными. Как-то, стоя в очереди за скудным обедом, состоящим из крутого яйца под майонезом и картофельного пюре с пастернаком, мы услышали, как одна девушка говорит другой: «Бетси сегодня в депрессии». Было невероятным облегчением узнать, что есть еще кто-то, кто не всегда счастлив. Такие, как мы, должны быть тише воды, ниже травы, когда погружаемся глубоко в темноту, чтобы остальные, просто потому что они «другие», оставались неуязвимыми. Это отвратительная ложь.