До этого дня – береги себя, любовь моя.
Когда я прочитала это письмо в первый раз, все, что я ощутила, было чувство вины – огромная волна печали и сожаления, которая угрожала захлестнуть меня. Мне следовало подождать его. Мне следовало остаться. Я изо всех сил прижала кулаки ко рту и подавила крик, который мог вырваться, пока я представляла ряд невыносимых вариантов. Что, если Томаш прибыл в лагерь, когда я уже купалась в роскоши в Лондоне? Что, если он ждал у ворот в тот момент, когда я уезжала, а он не мог попасть внутрь из-за переполненности лагеря? Почему мне не пришло в голову проверить это? Почему я не подождала еще немного? Почему мы не обсудили, что мне делать, если англичане прибудут раньше него?
Но письмо упало мне на колени, рядом с легкой округлостью живота, и когда я снова посмотрела на него, мне вспомнилось, почему я согласилась уехать с Саулом. Это была реальность, которая еще не казалась очевидной, реальность, о которой я все еще временами забывала.
Наш ребенок.
Если бы Томаш знал, что я жду ребенка, он хотел бы, чтобы я сделала все от меня зависящее, чтобы обеспечить этому ребенку безопасную жизнь, даже если это означало бы разлуку на некоторое время. И даже тогда у меня не было сомнений в правоте Саула: удачное течение беременности в лагере было вряд ли возможно, и уж тем более достойный уход за новорожденным.
Я уже не сомневалась, что поступила правильно. Возможно, пройдет еще несколько недель или месяцев, прежде чем Томаш найдет меня, но я успокоила себя, сосредоточившись на обещании, что он обязательно меня отыщет.
* * *
За неделю ожидания в посольстве судьи Адамцевича мы с Саулом составили новый план. Мы бы вместе встретились с судьей и рассказали правду о том, кто мы на самом деле. Это имело смысл – больше не было необходимости в уловках, и, несомненно, показания Саула станут еще более убедительными, как только судья поймет, что это действительно личный опыт.