– Иногда не происходит ничего, – сказал Эпштейн. – Микроб преодолевает межвидовой барьер, но остается таким же безвредным для нового носителя, каким был для старого. (Обезьяний пенистый вирус?) В других случаях он вызывает тяжелейшие заболевания у небольшого количества людей, после чего заходит в тупик. (Хендра, Эбола.) В третьих случаях патоген добивается огромного долгосрочного успеха в новом носителе. Он изначально достаточно приспособлен, чтобы закрепиться в организме, а потом адаптируется еще лучше. Он эволюционирует, процветает, продолжает себя. История ВИЧ – это история вируса, который преодолел межвидовой барьер и мог зайти в тупик, но не зашел.

– Да, ВИЧ – это очень яркий пример, – согласился я. – Но есть ли какая-то причина, которая может помешать любому другому РНК-вирусу развить такой же потенциал? Например, вирусу Нипах?

– Никакой причины нет. Вообще, – сказал Эпштейн. – Во многом успешность патогена в новом носителе, как мне кажется, определяет случайность. Да, случайность в довольно большой степени.

Благодаря высокой скорости мутации и размножения, РНК-вирусы очень хорошо умеют адаптироваться, напомнил он мне, и каждое преодоление межвидового барьера – это новая возможность приспособиться и закрепиться. Мы, скорее всего, никогда не узнаем, как часто это происходит – сколько вирусов животных, никак себя не проявляя, передаются человеку. Многие эти вирусы не вызывают никаких заболеваний или вызывают новые заболевания, которые во многих частях мира, где система здравоохранения оставляет желать лучшего, принимают за старые заболевания.

– Штука тут вот в чем, – сказал он. – Чем больше у вирусов возможностей перейти на новых носителей, тем больше возможностей у них мутировать, когда они встречаются с новыми иммунными системами.

Их мутации случайны, но часты, и нуклеотиды в них объединяются мириадами самых разных способов.

– И рано или поздно один из этих вирусов наконец-то получает мутацию, которая позволяет ему адаптироваться к новому носителю.

Эта мысль о возможностях – очень важная идея, более сложная, чем может показаться на первый взгляд. Я слышал ее и от других ученых, изучающих болезни. Она очень важна, потому что отражает случайность всей этой ситуации; без нее мы были бы склонны к романтизации новых заболеваний, убеждая себя, что все эти новые вирусы атакуют людей целенаправленно. (Разговоры о «мести тропических лесов»[184]– одна из форм подобной романтизации. Да, метафора красивая, но слишком серьезно к ней относиться не нужно.) Эпштейн говорил, пусть и в довольно сдержанных формулировках, о двух различных, но взаимосвязанных аспектах зоонозного заражения: экологическом и эволюционном. Разрушение среды обитания, охота на диких животных, контакт людей с незнакомыми вирусами, которые скрываются в носителях-животных, – это экология. Эти процессы взаимодействия людей и других организмов и рассматриваются в текущем моменте. Скорость размножения и мутации РНК-вируса, разная успешность различных штаммов вируса, адаптация вируса к новому носителю – это уже эволюция. Она происходит внутри популяции некоего организма, реагирующего на свою окружающую среду в течение долгого времени. Одна из главных вещей, которую нужно знать об эволюции – и о ее главном механизме, естественном отборе, описанном Дарвином и его последователями, – то, что у нее нет целей. У нее есть только результаты. Считать иначе – значит впадать в телеологическое заблуждение, которое несет с собой эмоциональный посыл («месть тропических лесов»), но ведет нас не в ту сторону. Вот что хотел объяснить Джон Эпштейн. Не думайте, что у этих вирусов есть какая-то осмысленная стратегия, сказал он. Не думайте, что они замышляют что-то недоброе против человечества. «Все зависит от возможности». Они не преследуют нас. Мы сами к ним приходим – тем или иным способом.