– Я пью, чтобы выдержать жизнь с вами, – бросил он нам однажды, стоя на пороге кухни, когда мы ужинали.

К тому времени мы с Раулем уже переходили в подростковый возраст, и маме незачем было прятать нас от этого монстра.

Вечерами папа возвращался с неизменным выражением усталости на лице. Нередко он не без труда вставлял ключ в замочную скважину, и это его бесило. Мы слышали, что он явился, но никто из нас не двигался с места. Нам просто не приходило в голову выйти в прихожую и обнять его. Я не делал этого из-за отцовского запаха, к тому же вполне допускал, что он пребывает в дурном расположении духа и выместит злобу на первом же члене семейства, который попадется ему под руку. Он не искал нашей любви, но в то же время мог взбелениться из-за того, что мы его вообще не любим или не любим, когда, по его мнению, пришли подходящий час и подходящая минута, чтобы мы его полюбили.

Когда я сравнялся с ним в росте, мне хотелось набраться храбрости, шагнуть ему навстречу и сказать: «Мне просто необходимо обнять тебя, и я обниму тебя, даже если потом ты дашь мне по зубам».

С равнодушием, которое отца наверняка сильно задевало, мы смотрели, как он пошатывался с мутным взором и нередко в мокрых брюках. В каком бы состоянии он ни пришел, что бы ни говорил, мы продолжали заниматься своими делами, словно его рядом не было, словно он не стоял в дверном проеме, испытывая приступ приторной нежности или ненависти и презрения к своим домашним.

Думаю, он чувствовал себя очень одиноким рядом с нами.

Я так и вижу, как он, едва вернувшись домой, заглядывает на кухню и спрашивает нас с Раулито:

– А где ваша мать?

– Лежит, у нее болит голова.

Он уходил по коридору, разговаривая со стенами, несчастный и брюзгливый, и порой из его ворчанья вдруг прорывалась внятная фраза:

– Этой женщине голова нужна только для того, чтобы она у нее болела.

У отца были странные отношения со спиртным. Странные? Вернее было бы сказать, переменчивые: он вполне мог держать себя в руках, и вот это было мне совершенно непонятно. Случались периоды, когда он выглядел угрюмым и серьезным, приходил домой рано – и трезвый! – иногда приносил с собой книги и пачки ксерокопий. Приказывал нам сидеть тихо, запрещал включать музыку и разговаривать вслух и вообще шуметь, потом запирался у себя в комнате, чтобы закончить дела, которые не доделал на факультете.

А еще я помню, что иногда он не являлся домой ночевать. Бывало, его отсутствие растягивалось и на две, и на три ночи. Вернувшись, он или вообще не объяснял, где пропадал, или ссылался на то, что из-за кучи работы ему было проще остаться ночевать у себя в кабинете.